Дом на болотах - Зои Сомервилл

радио музыку, но помехи были слишком сильными. Когда Фрэнни ушла в гостиную читать, Мэлори осталась в кухне пить вино. Третья книжка ждала ее в спальне, на своем месте. Мэлори чувствовала, как та тянет ее к себе, но откладывала. Она не могла понять почему, но одновременно хотела вернуться в мир Розмари и опасалась его. Она думала о маленьком мальчике, который умер здесь, и о матери девушки, гнившей в сумасшедшем доме. Ее мысли переключились на собственного ребенка.

Роды прошли так, что она и не моргнула. Все говорили, что она молодец, что девочка у нее здоровенькая, красивая, и только посмотрите, разве не лапочка? Такая крошечка. Но она, мать, боялась ребенка. Крошечная тщедушная зверушка, которая на нее полагается. Когда ее попытались приложить к груди, Мэлори охватило отвращение – этот сосущий рот, это яростное дерганье ее соска. Младенец не желал вести себя спокойно и плевался молоком. Оно стекало по халату Мэлори. В конце концов медсестра произнесла что-то вроде «низкие показатели» и «постельный режим». Их обеих увезли в отделение для новорожденных. Когда младенца унесли в детскую палату, Мэлори почувствовала только благодарность. Каждый раз, когда ее приносили обратно, сморщенное лицо малышки искажалось от воющего крика, и Мэлори понятия не имела, что делать, чтобы прекратить этот плач. Ей дали искусственное питание, и она пыталась кормить малышку из бутылочки, или из соски, или с пальца. Пыталась укачивать, гладить, слегка подбрасывать ее на своем все еще болевшем животе, утешать, ворковать. Ничто из этого не работало. Каждый раз она с радостью отдавала младенца умелой на вид медсестре, и его уносили обратно в палату, осуждающе глядя на Мэлори.

Тони сказал, что надо дать ей имя. Хочешь, назовем в твою честь, Мэри? Нет, сказала она, Мэри ее назвали при рождении, а она стала использовать второе имя, Мэлори, как только переехала из Нориджа в Лондон. А в честь матери? Она скорчила гримасу. Нет. Она не могла выбрать, как назвать ребенка. В конце концов Тони предложил Фрэнсис в честь своей бабушки. Его матери это понравится. Хорошо, сказала она и снова провалилась в давно желанный сон. Она, казалось, не могла проснуться с тех пор, как ей прописали люминал. Но что-то ее неизбежно будило, вытаскивало из тишины: грохот тележки, радостное приветствие медсестры, раздвинутые рывком занавески, крик ее ребенка или чьего-то чужого ребенка. Однажды среди ночи ее разбудил плач. Тихий плач, не младенческий, женский. Она лежала и думала, хорошо бы у нее нашлись силы позвать эту женщину и сказать ей: «Я здесь. Я знаю, каково это. Ты не одна». Но она боялась. В итоге женщина шмыгнула носом и замолчала, и в палате снова воцарилась временная тишина.

Дни растянулись в недели, недели – в месяцы. Медсестра в отделении матери и ребенка сказала, что время Мэлори вышло. Когда их выписывали, она представить не могла, как будет сама присматривать за ребенком. Каждый день, каждая ночь с малышкой в квартире, пока Тони был в клубе, оказались испытанием. Мэлори сейчас не любила вспоминать те годы. Однажды, когда Фрэнни только начала ходить, они были в парке – наверное, Фрэнни шла сама, потому что она отказывалась ездить в прогулочной коляске. Если Мэлори пыталась ее туда усадить, она отказывалась сгибать ноги и плакала, так что они пошли в парк – в заросший кустами прямоугольник с грязной травой и несколькими качелями на бетонной площадке возле их квартиры – пешком. В парке гуляла еще одна мать с дочкой, примерно того же возраста. Мэлори толком не могла вспомнить, сколько тогда было Фрэнни, – почему она не помнила? Та, другая мамочка была аккуратно и красиво одета: весеннее пальто цвета нарцисса и удобные туфли. Она была не такая хорошенькая, как Мэлори, и, наверное, старше. Мэлори тогда был примерно двадцать один. Но та женщина выглядела счастливой. Сияющей – так тогда говорили про молодых матерей. И малышка ее выглядела счастливой, пухлой и здоровой. Мэлори помнила, что подумала: «Как им это удалось?» Откуда та мать знала, что делать? Она подняла Фрэнни и впихнула ее в коляску. Малышка тут же издала отчаянный крик, и Мэлори зашагала прочь из парка со слезами на глазах, полная ярости на идеальную мать и ее идеального ребенка, на свою несовершенную, ненавидевшую весь мир дочь и на себя саму, бестолковую и никчемную.

Приехала ее мать, прибралась, все перемыла, подготовила бутылочки и пожаловалась на то, как в Лондоне грязно. Мэлори была ей благодарна, но мать не могла дать ей совет, как почувствовать связь со своим ребенком, и уехала в Норидж, не обещая вернуться. Мэлори изо всех сил пыталась не думать о том, как бы отцу понравилось быть дедушкой; он умер всего за несколько месяцев до рождения Фрэнни.

Она большей частью избегала других матерей в своем районе. У их друзей, Клеменси и прочих, детей не было. Мэлори брала Фрэнни с собой на вечеринки и клала ее на кучу одежды. Или слышала, как Фрэнни плачет, когда пыталась танцевать, и чувство вины с ненавистью тяжелыми камнями падали ей в живот. Однажды она, спотыкаясь, выходила с вечеринки, когда Тони поднял орущего младенца.

– По-моему, ты кое-что забыла. На его лице было отвращение.

По дороге домой, в такси, Мэлори сказала:

– Она и твоя тоже.

Что ты за мать такая? – отозвался он. Что она за мать? Она сама задавала себе тот же вопрос.

Фрэнни превратилась из трудного младенца в замкнутого ребенка. И вот, пожалуйста, ей восемь, она вечно обижена, у нее нет друзей – и расслабляется только, как казалось Мэлори, в компании своего бесполезного, ненадежного отца, который предпочитал проводить время в своем чертовом клубе, а не с дочерью. Она слышала в голове собственный поскуливающий голос: «Это несправедливо». Но это было справедливо, и в этом состояла жестокая правда. Одинокий человек произвел на свет другого одинокого человека. И все. И с чего бы их дочери не предпочитать общество отца? С ним веселее. Ее отвратительная жалость к себе питалась самой собой. Ее выворачивало от собственной печали, все росшей и росшей внутри, как удушающий сорняк, заволакивавшей каждую проклевывавшуюся мысль, пока она не начинала ненавидеть всех и вся.

Покачнувшись, она взяла полупустую бутылку вина и стакан с красным следом на краю и понесла их наверх, в спальню. Дом поскрипывал, в трубе тихо подвывал ветер. Было поздно, пора спать, но она не устала, она вся дрожала от нервного напряжения. Что она за мать? Та, что так и не узнала собственной матери, даже в самом конце, когда та