Крестоносцы. Полная история - Джонс Дэн

…препоясались мечом и выступили навстречу толпищам неверных, торжествующих в это время победу над нами… да возвеличится вами имя Христово и да сохранится неприкосновенной и незапятнанною ваша доблесть, превозносимая во вселенной.

Это была виртуозная риторика: папа обращался сразу и к благочестию, и к тщеславию рыцарского сословия, да к тому же бросал ему вызов, требуя доказать, что оно не стало слабее. Отказаться, как писал Евгений, значило признать, что «храбрость отцов оскудеет в их сынах». По всей Европе рыцари слушали истории о первых крестоносцах и воочию видели трофеи, которые те добыли на Востоке. По всему континенту церкви были полны реликвий и изящных вещиц, привезенных на Запад ветеранами. Типичный пример — реликварий из церкви в Ардре, в котором хранились волосы из бороды Христа, фрагменты Истинного креста и обломок Святого копия, обнаруженного в Антиохии, а также мощи святого Георгия[394]. Едва ли отыскался бы в Европе человек, ни разу не видавший подобных реликвий, и Евгению это было хорошо известно. К тому же он понимал, что идею крестовых походов лучше всего подавать как уже семейную традицию — подвиг, прославляющий род и дающий возможность соблюсти пятую заповедь: почитай отца твоего и мать.

При этом булла Quantum praedecessores не просто играла на струнах сердца и обращалась к памяти предков. Евгений — так же как папа Урбан II в 1095 году — предложил откликнувшимся на призыв христианам щедрый пакет духовных благ: покровительство святой церкви «женам и детям, владениям и имуществу», иммунитет от судебного преследования и освобождение от уплаты процентов по долгам. Но дороже всего было следующее обещание папы: «Всякий, кто благочестиво предпринимает и совершит святое странствование или во время его умрет, получит разрешение от всех грехов, в которых покается с сокрушенным и уничиженным сердцем». Как образцовый цистерцианец Евгений уточнил, от каких именно грехов может потребоваться прощение. Повторяя близко к тексту формулировки, к которым прибегал Бернард Клервоский, составляя устав ордена тамплиеров, Евгений сделал акцент на бытовой невоздержанности светских рыцарей, которые не должны были «облачать себя в дорогие одежды или оснащаться чем-либо для собственной роскоши, брать гончих, или соколов, или что-либо еще, предвещающее блуд», и также не должны были «обращать внимания на разноцветную одежду или мех горностая, или золоченое, или посеребренное оружие». Поднимайтесь, призывал он их, и «вкусите плод вечного воздаяния». Буллу обнародовали 1 декабря 1145 года, а на весну был запланирован проповеднический тур. К тому времени, однако, первые, самые знатные крестоносцы уже выразили свою приверженность делу.

Говорят, что Алиенора, герцогиня Аквитанская, как-то раз назвала своего супруга, французского короля Людовика VII, «монахом, а не монархом»[395]. Сама она была неуступчивой, сногсшибательно красивой и политически проницательной наследницей жизнелюбивого и разгульного южного герцогства, протянувшегося от Бискайского залива через Пиренеи вглубь материка. В супруги ей достался привлекательный юноша с длинными волосами и приятными манерами. Однако служение церкви манило его больше королевской власти, и еще мальчиком Людовика отдали в Париже в школу, чтобы готовить к принятию сана. И только когда погиб его старший брат Филипп — лошадь принца споткнулась о свинью на дороге, сбросила всадника, и он расшибся насмерть, — Людовика забрали из школы и назначили наследником трона Капетингов, на который он и взошел, когда летом 1137 года скончался его отец Людовик VI. Но корона, увенчавшая его голову, никогда не шла ему так, как могла бы пойти митра или тонзура. При этом, говорят, он страстно любил Алиенору и ревновал ее, как дитя. Их брак был с самого начала обречен на трудности, и ничем хорошим это кончиться не могло.

Но в декабре 1145 года Алиенора все еще была королевой, а Людовик — королем Франции, и венценосная чета присутствовала на большом и роскошном Рождественском собрании в Бурже. То, что там произошло, в красках описал Одон Дейльский, один из капелланов Людовика, который составил подробную хронику деяний короля в конце 1140-х годов. Согласно Одону, Людовик, «созвав более обыкновенного епископов и баронов королевства, открыл им тайну своего сердца»{100}[396]. Когда Людовик и Алиенора восседали на праздничных торжествах, король обронил несколько прозрачных намеков, демонстрировавших его интерес к делам на Востоке. Что последует дальше, стало понятно, когда бывший цистерцианский приор, а ныне епископ Лангра Жоффруа де ла Рош прочел напыщенную проповедь, в которой осудил захват Эдессы и «гордыню язычников» и призвал всех присутствовавших доказать свою верность королю, приготовившись сражаться за него и ради блага всех христиан[397]. Речь его встретили с большим сочувствием, записал Одон. Назревало нечто грандиозное.

Неясно, дошла ли к Рождеству 1145 года булла папы Евгения до французского двора, или же, обратив взор на Восток, Людовик исполнял клятву, данную почившему брату Филиппу. Что бы ни было причиной, и папе, и королю Франции необходимость ответить на захват Эдессы казалась очевидной. К весне этот ответ был уже надлежащим образом согласован. 1 марта 1146 года буллу Quantum praedecessores огласили повторно, и в этот раз она была адресована лично Людовику и его подданным. Пока булла распространялась по французскому королевству, вовсю шла подготовка собрания, которое будет сильно напоминать Клермонский собор 1095 года. За две недели до Пасхального воскресенья великое множество людей съехалось в Везле, что в северной Бургундии. В поле недалеко от города установили деревянный помост. 31 марта Людовик VII взошел на него, украшенный крестом крестоносца. Рядом с ним маячила изможденная, но безошибочно узнаваемая фигура Бернарда Клервоского, готовившегося произнести главную проповедь в своей жизни.

В Везле не было места ни чудесам, ни случайности. Точно так же как в Клермоне пятьдесят один год назад, все произошедшее было тщательно спланированным представлением: Бернард выступил с воодушевляющей речью, освещающей темы, с которыми широкую публику уже познакомила папская булла, и народ реагировал с энтузиазмом. Толпа собралась готовая к духоподъемной речи — и даже жаждущая ее, — и Бернард публику не разочаровал: он устроил представление, которого народ желал, вселил в собравшихся праведный гнев, а затем наделил крестами всех, кто решил присоединиться к походу короля Людовика. Потом об этой бурной вспышке спланированной спонтанности по всему королевству рассказывали вербовщики и проповедники. «Когда этот божественный оратор [то есть Бернард], по своему обычаю, распространил росу небесного слова, со всех сторон и все подняли крики, требуя: „Крестов, крестов!“» — писал Одон. Затем аббат, «не столько раздавая, сколько осыпая крестами, заранее изготовленными, должен был, наконец, разорвать свою одежду и, сделав новые кресты, продолжал наделять ими по-прежнему»[398]. Это действительно была картина, способная вдохновить на новую авантюру: известный аббат — «скрывавший отважный дух в теле слабом и наполовину умершем» — буквально, подобно святому Иакову, разрывал на себе одежду[399]. С этого момента началась активная подготовка к крестовому походу, возглавят который уже не князья, но короли и королевы. Дух времени отражает народная песенка на старофранцузском языке. «Кто с королем в поход пойдет, тому не страшен ад! Ангел Господень заберет их сразу в райский сад», — гласил припев, а в куплете утверждалось, что «желает Бог, чтоб на турнире сошлись друг с другом Рай и Ад»[400].