Поэзия английского романтизма XIX века - Уильям Блейк

1796

Баллада,

в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди

Перевод В. А. Жуковского

[213]

На кровле ворон дико прокричал —Старушка слышит и бледнеет.Понятно ей, что ворон тот сказал:Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И вопит скорбно: «Где мой сын чернец?Ему сказать мне слово дайте;Увы! я гибну; близок мой конец;Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:Ее услышать покаянье;И тайные дары несет с собой,Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,Старушка в трепете завыла;Как смерти крик ее протяжный стон…«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;Уже не в пользу покаянье…»Был страшен вид ее седых власовИ страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назадИ к страждущей приходит снова;Кругом бродил ее потухший взгляд;Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,Меня отвергнул Искупитель;Твоя ж душа молитвой спасена,Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;Я кровь младенцев проливала,Власы невест в огне волшебном жглаИ кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мойУж мне готовит в адской злобе;И я, смутив чужих гробов покой,В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:Мой труп, обвитый пеленою,Мой гроб, мой черный гробовой покровТы окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,Семью окован обручами,Во храм внесен, пред алтарем прибитК помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;Чтобы священники соборомИ день и ночь стояли надо мнойИ пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячковЗа ними в черных рясах пели;Чтоб день и ночь свечи у образовИз воску яркого горели;

Чтобы звучней во все колоколаС молитвой день и ночь звонили;Чтоб заперта во храме дверь была;Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;Чтобы с полуночного бденьяОн ни на миг с растворов не был снятДо солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,Три ночи сряду надо мною:Чтоб не достиг губитель до меня,Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;Померкши, очи закатились;Последний вздох в груди затрепетал;Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,И гроб под черной пеленоюСвященники с приличною мольбойОпрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;Три цепи тяжкими винтамиВонзились в гроб и с ним утвержденыВ помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;И все священники в собранье:Чтоб день и ночь душе на упокойСвершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихаряхМедлительными голосами;Горят свечи́ надгробны в их руках,Горят свечи́ пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,Печальный, страшный сумрак храма,И тихий гроб, и длинный ряд поповВ тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,Творящий до земли поклоны,И в высоте дрожащим свеч огнемЧуть озаренные иконы…

Ужасный вид! Колокола звонят;Уж час полуночного бденья…И заперлись затворы тяжких вратПеред начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.И вдруг… к полночи за вратамиУжасный вой, ужасный шум и треск;И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;Звонят на колокольне звонче;Молитву клир усерднее творит,И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,Попы молитвы вслух читают,Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегутВраги, не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,И слабо теплятся кадилы,И гробовой у всех на лицах цвет,Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;Грызут замок, в затворы рвутся;Как будто вихрь, как будто шумный град,Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,Священники творят поклоны,И дым от свеч туманных побежал,И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,И трепетней поющих голос:В крови их хлад, объемлет очи мгла,Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,Опять не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи́ едва горят;И дым густой, и запах серный;Как ряд теней, попы во мгле стоят;Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океанПод бурею ревет и воет,Как будто степь песчаную оркан[214]Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,И руки им служить не вольны;Час от часу страшнее гром у врат,И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;Молиться силы нет; во прахеЛежит, к земле приникнувши лицом;Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, сталНестройным криком от смятенья:Им чудилось, что церковь зашаталКак бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,Погасли все и закурились;И замер глас у певчих на устах,Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,Который грянет над гробами;И храма дверь со стуком затрясласьИ на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,Свирепый, мрачный, разъяренный;И вкруг него огромный божий храмКазался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» — цепям —Они рассыпались золою;Едва рукой коснулся обручам —Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:«Восстань, иди вослед владыке!»И проступил от слов сих хладный потНа мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,Покорен страшному призванью;И никогда здесь смертный не слыхалПодобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…Там зрелся конь чернее ночи.Храпит и ржет и пышет он огнем,И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;И труп завыл; и быстротечноКонь полетел, взвивая дым и прах;И слух об ней пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…Лишь страшный след нашли на прахе;Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сонМладенцы вздрагивали в страхе.

1799

Предостережение хирурга

Перевод Арк. Штейнберга

[215]

Сиделке лекарь что-то шепнул.Но хирург подслушать сумел;В корчах и дрожи на скорбном ложе,Он побелел как мел.

«Ведите, — воззвал он, — братьев моихК страдальческому одру,Священника и гробовщика,Скорей! Вот-вот я умру!»

Священник явился и гробовщик,Заслышав печальную весть;Ученики хирурга воследУспели в спальню пролезть.

По одному, вдвоем и втроемВходили, но прежде всехБыл Джозеф тут, первейший плут,Скрывая лукавый смех.

Ужасной хулой разразился больной:«Покуда я не издох,О братья! К дьяволу, ради Творца,Гоните этих пройдох!»

Нахмурясь, он с пеной у рта вопиял:«Достанусь навернякаМерзавцу Джо, но, черт побери,Пусть меня пощадит пока!»

Когда спровадили учеников,Хирург в истоме обмяк,На братьев он выпучил страшно глазаИ хрипло взмолился так:

«Я всякие трупы резал, кромсалИ буду наказан вдвойне.О братья! Заботился я о родне,Заботьтесь теперь обо мне!

Я делал свечи из жира детей,Могильщиков брал под начал,Засушивал печени и сердца,Зародыши в спирт помещал.

Ученики мой труп расчленят,Растащат мой жалкий скелет,И мне, осквернителю стольких могил,Покоя в собственной нет.

Для меня, мертвеца, не жалейте свинца,Свезите в свинце на погост;Проследите, чтоб я очутился в гробу,Не надул бы мастер-прохвост!

И, в свинец мое бренное тело замкнув,Запаяв на совесть металл,В гроб особый, другой и весьма дорогой,Погрузите, чтоб я не восстал.

Присмотри за покупкой, брат-гробовщик,Чтоб в могиле обрел я покой;В переулке святого Мартина купи,В самой честной у нас мастерской.

В церкви брата пусть похоронят мой трупИ запрут ее на замок.Пусть припрячут скорей ключи от дверей,Чтобы вор проникнуть не мог.

Пусть на страже, в ризнице, три силачаДо рассвета глаз не сомкнут.Дайте каждому крепкого пива галлонИ бочонок джина за труд.

Дайте пули, порох и мушкетон,Чтоб мой труп не унес гробокрад,Дайте пять гиней тому из парней,Кто вобьет в гробокрада заряд.

Три недели должно мой жалкий прахОхранять, не жалея сил,Чтоб пустил я дух и порядком протухИ покой в могиле вкусил!»

Тут упал больной на подушки спиной,Взор померк в предвестье конца,Грудь застыла вдруг и от смертных мукИсказились черты лица.

Братья саваном облекли мертвеца,Поместили тело в свинец,И свинцовый гроб они взвесили, чтобНе обжулил мастер-подлец.

И, дотошно свинцовый гроб осмотрев,Запаяв на совесть металл,В гроб особый, другой и весьма дорогойПогрузили, чтоб труп не восстал.

В переулке святого Мартина ониГроб особый приобрели,В самой честной у нас мастерской городской,Чтоб изделье взломать не могли.

В церкви брата они схоронили труп,Безопасного места ища,И могильщику, накрепко дверь заперев,Не доверили вовсе ключа.

И три стража в ризнице поклялисьОхранять три недели подряд,С мушкетонами ждать и промашки не дать,Если ночью придет гробокрад.

Первой ночью могильщик, фонарь засветив,Соблазнял гинеей плутов,Намекнув им, что с этой золотою монетойМистер Джозеф расстаться готов.

Но их воля тверда, и невыгодна мзда,И они в благородном пылуК Вельзевулу ужо вместе с мистером ДжоПредложили убраться послу.

И всю ночь они пиво глотали и джин,Одурев от хмельной суетни,И немало историй о том и о семРассказали друг другу они.

Но двумя гинеями ночью второйСоблазнял могильщик плутов,И шепнул напоследки: мол, эти монеткиМистер Джозеф отдать готов.

Но их воля тверда, и мала эта мзда,И можно содрать с лихвой;И стражи сугубо, но менее грубоОтказ подтвердили свой.

И всю ночь они пиво глотали и джин,Одурев от хмельной суетни,И немало историй о том и о семРассказали друг другу они.

Третьей ночью могильщик пришел с фонарем,Снова стражей взял в переплет;Он шепнул им: «Смотри! Мистер Джозеф триЗолотые гинеи шлет!»

Трое стражей алчно скосили зрачки,А монеты слепили, горя;Драгоценный металл так маняще блисталПод неверным лучом фонаря.

Стражам было невмочь отослать его прочь,И они не противились впредь:Хитрым глазом своим подмигнул он троимИ заставил монеты звенеть.

Сразу разум притих, и от совести ихДаже тень сохранилась навряд.Шельмы знали давно, что в могилах темноИ покойники не говорят.

Мушкетоны, в которых были пули и порох,На гинеи сменяли плуты:За кувшином кувшин пили пиво и джин,Веселясь до ночной поздноты.

Хоть от храма ключи брат-священник хранил,Но могильщику все нипочем!Он в двенадцать часов откинул засов,Дверь открыв запасным ключом.

В храм проникли они, с ними Джо-негодяй;Еле-еле чадил фитилек.Церковь мрачной была, и зловещая мглаУходила под потолок.

И они киркой отвернули плиту,Углубили спешно прокоп,И лопатой сгребли комья сохлой земли,Обнажив патентованный гроб.

Этот гроб особый разбили со злобойИ, прорезав толстый свинец,Засмеялись при виде могильных пелен,До останков дойдя наконец.

И, в награду могильщику саван отдав,Проклиная трупный душок,Тело вдвое согнули, нос в колени уткнулиИ впихнули хирурга в мешок.

И пока выносили из церкви груз, —Все четыре ярда пути,Проклинали стражи смрад зловонной поклажиИ молили скорей унести.

Труп на клочья изрезали вкривь и вкосьУченые господа,Ну, а что с душою хирурга стряслось,Не узнает никто никогда.

1798