Поэзия английского романтизма XIX века - Уильям Блейк

1797

Мэри, служанка постоялого двора

Перевод Арк. Штейнберга

[212]

Кто она, чей бессмысленный взор недвижимИ, как скорбное сердце, молчит,Кто не плачет, не делится горем своим,Лишь вздыхает, безмолвием скрыв роковымЭту рану, что кровоточит?

Не нужны ей подмога и жалость ничуть,Хоть бедняжка смертельно бледна.Могут ветры зимы беспрепятственно дутьНа ее истощенную, чахлую грудь;Голод, стужу — все стерпит она!

А ведь Мэри недавно счастливой была;Помнит путник об этой поре.Отовсюду о Мэри гремела хвала, —Так прекрасно лицо, так улыбка светлаУ служанки в заезжем дворе!

Детский трепет нисколько ей не был знаком,И хоть ветер во мраке гудел,Вдоль развалин аббатства она, вечерком,Возвращаясь обычно домой, прямикомМиновала церковный придел.

Мэри встретила Ричарда; свадьба у нихРешена, но молвою мирскойКак последний бездельник ославлен жених;Мол, прохвост и гуляка, из самых дрянных,Не достоин невесты такой!

Поздней осенью, вихрь бушевал за окном,В очаге занялась головня,И под вой непогоды во мраке ночномНаслаждались два гостя веселым огнемИ курили, молчанье храня.

Первый молвил: «Осеннею ночью сыройТак отрадно глядеть на очаг!»«Средь развалин аббатства, — ответил второй, —Испытать свою храбрость ночною поройВ силах только заправский смельчак!

Содрогнулся бы я от макушки до пят,Внемля шороху сохлых ветвей,И поверил бы, страхом ребячьим объят,Что предстал предо мною усопший аббат,Пробужденный в могиле своей!»

«Даже Мэри не струсит, — пари на обед!И туда поспешит напрямик!»«Проиграешь! — гласил ядовитый ответ, —Ведь при виде коровы, бредущей вослед,Мэри в обморок хлопнется вмиг!»

Первый молвил уверенно: «Выигрыш мой!Шансы наши отнюдь не равны;Мэри тотчас пойдет и, вернувшись домой,Новый чепчик получит с красивой каймой,Принеся нам сучок бузины!»

Улыбаясь, она согласилась пойти.Ночь тем временем стала темней,Резкий ветер служанку хлестал по пути,Ледяною волной пробирал до костиИ стонал, пролетая над ней.

Вот аббатство; развалины стен и ворот,Поглощенные тенью густой…Но бесстрашно она зашагала вперед,Хоть руины во тьме превзошли небосводНепроглядной своей чернотой.

Ни души. Молчалива угрюмая мгла,Только жалоба ветра слышна.Меж камней и кустарников Мэри брела;Наконец-то она добралась до крыла,Где росла у стены бузина.

Но служанка сучок отломила едва, —Как неясный заслышала звук;Ей казалось — она различает слова,И она замерла — ни жива, ни мертва,Стиснул сердце внезапный испуг.

Стоны бури, шуршанье плюща на стенеОглушали; не видно ни зги.Ветер смолк на мгновенье; она в тишинеЧутко вслушалась и убедилась вполне,Что сюда приближались шаги!

За колонною Мэри, в тени бузиныПрикорнула у самой земли,Но сквозь тучи блеснула луна с вышины,И она увидала, при свете луны,Двух злодеев, что труп волокли.

И когда она в страхе застыла, без сил,Ветер снова дохнул — и вразлет,Шляпу сбив с одного из убийц, покатилПрямо к Мэри, у ног на траву опустил, —Смерть несчастную девушку ждет!

«К черту шляпу! Мы тело должны уволочьИ немедля, поглубже зарыть!»И убийц поглотила угрюмая ночь…Мэри шляпу схватила и кинулась прочь,Страх помог ей шаги убыстрить.

Так бежала она, все скорей и скорей,И влетела без памяти в дом,Молча рухнула на пол, у самых дверей,Разметав золотистые пряди кудрей,И неровно дышала с трудом.

Но едва она силы опять обрела,Чтоб поведать ужасную весть,Вдруг на шляпу взглянула и взор отвела,Потому что, — о, боже! — на тулье смоглаИмя Ричарда ясно прочесть!

Близ руин — с перекладиной столб вознесен.Там убийца повис на заре.Ветер цепи колеблет, и слышится звон…Грустно путник вздыхает, и думает онО служанке в заезжем дворе.

1796

Баллада,

в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди

Перевод В. А. Жуковского

[213]

На кровле ворон дико прокричал —Старушка слышит и бледнеет.Понятно ей, что ворон тот сказал:Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И вопит скорбно: «Где мой сын чернец?Ему сказать мне слово дайте;Увы! я гибну; близок мой конец;Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:Ее услышать покаянье;И тайные дары несет с собой,Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,Старушка в трепете завыла;Как смерти крик ее протяжный стон…«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;Уже не в пользу покаянье…»Был страшен вид ее седых власовИ страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назадИ к страждущей приходит снова;Кругом бродил ее потухший взгляд;Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,Меня отвергнул Искупитель;Твоя ж душа молитвой спасена,Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;Я кровь младенцев проливала,Власы невест в огне волшебном жглаИ кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мойУж мне готовит в адской злобе;И я, смутив чужих гробов покой,В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:Мой труп, обвитый пеленою,Мой гроб, мой черный гробовой покровТы окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,Семью окован обручами,Во храм внесен, пред алтарем прибитК помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;Чтобы священники соборомИ день и ночь стояли надо мнойИ пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячковЗа ними в черных рясах пели;Чтоб день и ночь свечи у образовИз воску яркого горели;

Чтобы звучней во все колоколаС молитвой день и ночь звонили;Чтоб заперта во храме дверь была;Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;Чтобы с полуночного бденьяОн ни на миг с растворов не был снятДо солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,Три ночи сряду надо мною:Чтоб не достиг губитель до меня,Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;Померкши, очи закатились;Последний вздох в груди затрепетал;Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,И гроб под черной пеленоюСвященники с приличною мольбойОпрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;Три цепи тяжкими винтамиВонзились в гроб и с ним утвержденыВ помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;И все священники в собранье:Чтоб день и ночь душе на упокойСвершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихаряхМедлительными голосами;Горят свечи́ надгробны в их руках,Горят свечи́ пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,Печальный, страшный сумрак храма,И тихий гроб, и длинный ряд поповВ тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,Творящий до земли поклоны,И в высоте дрожащим свеч огнемЧуть озаренные иконы…

Ужасный вид! Колокола звонят;Уж час полуночного бденья…И заперлись затворы тяжких вратПеред начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.И вдруг… к полночи за вратамиУжасный вой, ужасный шум и треск;И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;Звонят на колокольне звонче;Молитву клир усерднее творит,И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,Попы молитвы вслух читают,Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегутВраги, не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,И слабо теплятся кадилы,И гробовой у всех на лицах цвет,Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;Грызут замок, в затворы рвутся;Как будто вихрь, как будто шумный град,Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,Священники творят поклоны,И дым от свеч туманных побежал,И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,И трепетней поющих голос:В крови их хлад, объемлет очи мгла,Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,Опять не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи́ едва горят;И дым густой, и запах серный;Как ряд теней, попы во мгле стоят;Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океанПод бурею ревет и воет,Как будто степь песчаную оркан[214]Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,И руки им служить не вольны;Час от часу страшнее гром у врат,И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;Молиться силы нет; во прахеЛежит, к земле приникнувши лицом;Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, сталНестройным криком от смятенья:Им чудилось, что церковь зашаталКак бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,Погасли все и закурились;И замер глас у певчих на устах,Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,Который грянет над гробами;И храма дверь со стуком затрясласьИ на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,Свирепый, мрачный, разъяренный;И вкруг него огромный божий храмКазался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» — цепям —Они рассыпались золою;Едва рукой коснулся обручам —Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:«Восстань, иди вослед владыке!»И проступил от слов сих хладный потНа мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,Покорен страшному призванью;И никогда здесь смертный не слыхалПодобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…Там зрелся конь чернее ночи.Храпит и ржет и пышет он огнем,И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;И труп завыл; и быстротечноКонь полетел, взвивая дым и прах;И слух об ней пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…Лишь страшный след нашли на прахе;Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сонМладенцы вздрагивали в страхе.

1799