Царская тень - Мааза Менгисте

смысла. Она хочет крикнуть ему, что это бесполезные усилия и он должен найти другой способ освободить ей дорогу. Потом она видит кровь, видит небольшую лужицу вокруг него, такую густую, что на нее можно лечь, как на одеяло, и Хирут вспоминает Давита, она вспоминает Хаилу, и она понимает, что некоторые должны делать то, чего не могут другие. Поэтому она наклоняется и подхватывает его, когда он падает, и они оба валятся в траву, конечность переплетается с окровавленной конечностью. И когда его темные глаза находят ее глаза и его рот открывается, Хирут приближает свое лицо к его обмякающему молодому лицу, и чувствуя, как дрожит ее сердце, она вглядывается в его тускнеющие глаза и говорит ему: Кто ты?

Поскольку нет названия тому, что дрожит в ее руках, оно бесполезно тратит дыхание на то, чтобы произнести: Бениам, меня зовут Бениам. Нет названия для крови, которая, кажется, просачивается через ее кожу. Нет способа понять, что это такое трясется, безымянное и почти бесформенное, в ее руках. А потом становится нечем дышать, только горячие брызги — они разлетаются, потом начинают душить, а потом дыхание у нее перехватывает, и больше не слышно ни песен, ни криков, только другой звук, который она не может разобрать за жалобными мольбами парня спасти его. Не может такого быть, думает она, чтобы так обжигало без огня, невозможно задыхаться вот так, среди бела дня. Невозможно дышать и задыхаться, быть живой и умирать. И она потом день за днем будет учиться забывать эту следующую часть. Она не запомнит его криков о помощи, она не будет вспоминать его пальцы, вцепившиеся в ее руку. Она заставит себя забыть, вернуться и стереть из памяти этот миг, когда кто-то по имени Хирут встала, оставила умирающего парня по имени Бениам и побежала.

* * *

Черные птицы. Потом неистовство деторождения, мертворождения, первых ночей, тела, появившегося незаконченным и расходящегося по швам. Женщины поддерживают свои животы, нагибаются к земле, смотрят в удивлении. Черные птицы, думают они. От бойни внизу поднимается пыль. Хирут глядит сквозь густой воздух, но это только самолет. Только два. Три. Так низко. Потом четыре. Пять. Потом эти птицы в строю, летящие так близко к голове Астер, что она видит смеющееся лицо внутри, открытый, ликующий рот.

И Астер смотрит в долину, ищет взглядом Кидане, но воздух опален пороховыми дымами, ощетинен жарой, влажен от едкой жидкости, которая сжимает им горло и обжигает глаза. Ее ноги прилипают к траве, вплавляются в почву, горящая кость освобождается от плоти. Она падает на колени и смотрит на руки, на увеличивающиеся в размерах пузыри, и все же находит способ вдохнуть и прокричать имя мужа, и Этторе говорит, Отец, вот в чем суть: Хрупок человек. Дерево и металл легко могут пронзить молодую шею. Икар упал сегодня, он падал раз за разом, а мы, которые остались в башне, можем только идти на ощупь в темноте и целиться в никуда. Видеть тут нечего, вот что я пытаюсь сказать, отец. Я не могу видеть солнце. Мои глаза обманываются, и люди невидимы, и мстительный хор женщин поет, когда нам приказывают подняться. Но то, что они нам говорят, не имеет смысла, отец: надеть противогазы, развернуться и бежать.

Он смотрит, как абиссинцы бегут вверх по склону холма, крики поднимаются над ними, свинцовый рев самолетов, рев винтов преследуют их. Потом с этих низколетящих самолетов раздаются выстрелы, которые убивают тех, кто уже умирает, убивают тех, кого яд уронил на колени, убивают тех, кому повезло выжить в начале сражения, убивают тех, кто воскрес, как Лазарь. Лейтенант выкрикивает его имя. Марио зовет его последовать за ними. Фофи кричит, что его убьют. Ascari пробегают мимо него, под противогазами у них испуганные глаза. Даже Ибрагим пытается взять его за руку и тащить за собой. Но Этторе остается, не больше чем считаные минуты, но это целая жизнь, это вечность. Этого достаточно, чтобы понять, что значит быть солдатом. Но это была не война, отец, вот что я пытаюсь сказать. Это была бойня.

Они будут говорить, что этого не было. Что их самолеты не летали над войском Кидане и не выливали горчичный газ на бойцов, в реки, на землю. Они будут говорить, что не причастны к гибели детей, ожогам женщин, отравленной воде, к смерти задохнувшихся мужчин. Но вы разве видели этот газ? будут спрашивать у Этторе журналисты. Вы видели, как он падал из этих самолетов? Тогда откуда вы знаете, что это случилось? И когда он будет показывать на свой противогаз, они будут отрицательно качать головами, показывать на небо и говорить: Это разные вещи, мой друг, мы здесь для того, чтобы сообщить о том, что вы скажете.

Хор

Узрите императора в тихом цветении отчаяния. Узрите его согбенным в голосе, разглядывающим небо, как залетная и впавшая в отчаяние птица. Его спина траурно ссутулена, его увенчанная короной голова наклонена. На печальном рту, который с возрастом обретет неколебимую твердость, появляются первые признаки сердитых морщин, эта парализующая мысль: войско Кидане было зверски уничтожено, погибло столько храбрецов. Мы в комнате, когда он снова ставит иглу на вращающуюся пластинку «Аиды». В самое начало оперы. Мы смотрим, как он убирает руки, тонкие и изящные, прижимает их к груди в безмолвной молитве. Слушаем, как ария заполняет пустое помещение, погруженное в полутьму, как молодая девушка шепчет о своей любви к воину, который удерживает в плену ее отца и мечом покорил ее народ. Мы слышим хор рабов, твердую почву под ногами, которую они предлагают этой девушке-предательнице, убежище, которое они дают ее кощунственным тайнам. Этот император, стареющий не по годам, слушает пение и снова качает головой: О, Аида, доверчивая дурочка, какие новые способы найдешь ты, чтобы и дальше держать свой народ в рабстве, шепчет он. Неужели ты не знаешь о долге тех, в чьих жилах течет царская кровь?

Глава 20

Священник — молодой рыжеволосый парень из Милана с боксерским носом и шрамами на руках. У него широкие плечи, короткие ноги и пристальный взгляд хулигана с детской площадки. У него проницательные глаза, которые оглядывают длинную шеренгу солдат, ждущих, когда он выслушает их исповеди и даст благословение. Он, пытливый и взыскующий, осматривает их лица, все сильнее морща лоб, его крупное лицо обретает выражение твердости. Со времени сражения прошел всего один день, и появление священника снизило возбуждение предшествующей ночи, когда все