Царская тень - Мааза Менгисте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смотри: густые красные ленты крови. Смотри: вязкое солнце кривится на лоне неба, и все же, как бы то ни было, несмотря ни на что, он не может ничего, только смотреть, как второй абиссинец становится рядом с грязезащитным крылом, заглядывает в крохотное окно и стреляет внутрь, а потом они спрыгивают на землю, и больше ничего, больше нет ничего, синьор, о чем я мог бы доложить, мои люди делали все, что в их силах, но нас просто окружили.
Потом откуда-то доносятся нежные женские голоса.
Карло встает на ноги, с трудом выравнивается, бинокль снова у его глаз. Приближение и фокусировка, фокусировка, фокусировка, потому что эти танки — царственные павшие звери, потому что они — сталь, и резина, и амуниция, а человек — это чудо, но здесь нет места для женщины или песни. Это само по себе невозможно, думает он, глядя на окутанное дымом поле, на котором видит цветение белых платьев, юбок, трепещущих на ветру. Они спускаются по склону холма так, словно сила тяжести не действует на них, словно острые камни и босые ступни не имеют значения, словно человеческое тело может перемещаться под невероятными углами и при этом сохранять такое непринужденное изящество. Он видит их, но не верит своим глазам. Он слышит их, но не может понять. Там, где он находится, в этом месте среди стали, резины, пуль и крови, не допускается никаких искажений и трещин. Они не женщины, решает он, они иллюзия. Они мираж, сверкание на этой вершине горы, что выходит на бурлящую долину. Реален только приближающийся издалека рокот самолетов. Если что и вероятно, так это атака, которая прольется на землю дождем пуль с его прекрасных летающих машин.
Но голоса не смолкают. Карло стоит прямо, опускает бинокль и медленно движется вперед, чувствуя, как осознание, холодное и безжалостное, окутывает его и он начинает понимать, что тело мудрее, чем он когда-либо догадывался. Оно говорит ему, чтобы он остерегался, прислушивался, оглядывался, внимательно всматривался, потому что даже женщина таит угрозу, и там, где идет она, там тоже смерть.
И тогда Кидане поднимается с травы, его сердце превратилось в твердую массу, которая давит на легкие, проталкивает глотки воздуха через его горло, а Сеифе стоит рядом с ним и поднимает руку, давая команду солдатам подняться с земли и встать на ноги. Его трясет, когда он видит страшную картину полнокровной ярости. Он отдает приказ, и его люди бегут к танкам, окружают Аклилу и Амху, поднимают оружие убитых. В этот момент мысль о том, что его люди — двое его людей — смогли остановить танки, скорее ощущается им, чем воспринимается разумом. Он знает: то, что они сделали это одним мечом и одной пулей, будет переложено на слова, станет песней, навсегда останется в вечной народной памяти. Он обретает прежнюю твердость, глядя на спину Аклилу, подражая его движениям.
Над ними, словно дождь с небес, женщины начинают петь. Аклилу смеется, а Кидане кричит своим людям, чтобы они шли быстрее, продолжали движение, не останавливались, пока мы не победим. Они все вместе бросаются вдогонку за ascari, чувствуя только свои бьющиеся сердца, свой ровный бег, боевые кличи, которые яростными волнами выплескиваются из ртов их женщин, идущих на своих быстрых ногах сквозь туман висящей в воздухе пыли.
Хирут видит, как Астер поднимает руку: Громче, кричит она, Громче, чтобы они вас слышали. И все это такой всплеск тела, и дыхания, и песни, что в голове у Хирут одна только мысль: Громче, громче, громче, и она чувствует, как стены небес расходятся, и какофония смягчается до ропота, и долина невыносимой красоты открывается перед ней: зеленая и сочная.
Позднее она не сможет вспомнить, что случилось раньше: то ли она сначала услышала рев самолетов, то ли прежде увидела, как Бениам пытается перетащить себя через грязь. Было так, скажет она, будто все происходило в тишине, и происходило медленно, и происходило одновременно. Она будет делать вид, что случившееся было уж совсем слишком, что память, слава богу, даровала ей забвение. Она будет заявлять, что помнит деревья и ту стаю птиц, которая все еще упрямо цеплялась за небо. Она будет говорить, что ничего такого не происходило, пока вдруг не обрушилось на нее, пока эти самолеты не сбросили свой яд и им не пришлось бежать, чтобы спастись от удушья. Она будет повторять всем, кто спрашивает, что да, она в тот день была там, но нет, она мало что видела. Она будет юлить, обойдет воспоминание о Бениаме и будет говорить вместо этого о том, что, когда исчезли самолеты, появился резкий запах соломы. Мы побежали, будет говорить она, на покрытых пузырями ногах, наши глотки рвались от крика. Я от боли не могла открыть глаз и двигалась вслепую.
Но: она сначала видит лужи крови на земле, пятна, которые въедаются в ее босые подошвы. Она видит фрагмент оторванной руки, разбухшую ногу, голову под необычным углом к телу. Вскоре она, чтобы не упасть, вынуждена перевести взгляд с просторного ландшафта впереди себе под ноги. Так она и наткнется на Бениама, словно он послание, брошенное ей под ноги, чтобы она могла поднять. А краем глаза она отметит, как другие женщины здесь и там опускаются на колени, тогда как остальные призывают всех идти вперед, потому что, как скажет она позднее, мы знали, что иного пути нет — только через это, спасения нет — только бежать к сражению, бежать к мужчинам, бежать, ни о чем не думая, к этим самолетам.
Хирут видит темные очертания Бениама и слышит стон, но думает: клубок одежды, грязные тряпки, чернильные пятна, комья грязи, и больше она ни о чем не думает, потому что как перед ней может вдруг оказаться парень, стоящий на одном колене и глупейшим образом пытающийся встать на обе ноги, которые от бедра висят, словно тряпки? Какая логика позволяет парню болтаться тут перед ней, удерживать равновесие тощими руками? Она злится. Она позволяет ярости взять верх над нею, потому что в его усилиях нет никакого
