Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Да и вообще это гнусная ложь, будто они разрушают что-то. Наоборот, приобщают к культуре широкие народные массы. Сейчас в театры ходят все: и рабочие, и солдаты, и служанки, и торговцы.

— Служанок там теперь нет. Так же, как нет и богачей.

— Хватит, хватит. Оставьте пустую болтовню. Скажите другое: как им разрешили приехать румыны?

— Точно. Они что, заключили пакт с большевиками? Завтра-послезавтра ни с того ни с сего окажешься в ГПУ.

— Не мешало бы. Иначе быстро бы унесли ноги!

— Вот оно как! Такое, значит, говоришь? А если сейчас сдам в сигуранцу? Вы слышали, что он говорил?

— А что говорил? Или ты платный осведомитель? Сколько сребреников получаешь?

Однако очень скоро, к удовлетворению одних и глубокому сожалению других, вещи прояснились самым прозаическим образом. Труппа приезжала не из Москвы. Театр не был советским театром. Это всего лишь группа бывших актеров Московского Художественного театра, эмигрировавших за границу. Труппа обосновалась в Праге и продолжала сохранять почему-то наименование знаменитого московского театра.

Может, и так, но в Кишиневе все равно очень редко происходили подобные события. Что касается Марии, то приезд этого театра должен был самым решительным образом изменить ее жизнь, и изменить к лучшему, о чем она и мечтать не могла. Эти коренные перемены вызывали удивление, радость, страх, волнение. Но и бурный протест. Человеком, протестующим против этих перемен, была прежде всего директор консерватории домнишоара Аннет Дическу. Она отсутствовала в городе только два дня, уезжала в связи с плачевным финансовым положением школы в Яссы, но и этого короткого времени было достаточно, чтоб «авантюра», как она выразилась, начала раскручиваться с невиданной быстротой.

— Но я не понимаю, Аннет, — говорила своим плаксивым голосом домнишоара Елена. — Чем может навредить девушке хоть такой, но все же сценический опыт? Все ее мечты все равно направлены только к сцене. И разве мы, в особенности ты, не об этом всегда ей говорили? Я прямо окаменела, когда Вырубов остановил свой выбор именно на ней. Хотя должна признаться, что ничуть не сомневалась, — отдаст предпочтение ей, и только ей. И, говоря по правде, вижу в этом выборе руку господню.

— У тебя всегда была склонность к мистицизму, — процедила сквозь зубы Аннет. Она сидела, выпрямив спину, перед тарелкой с простывшим супом, к которому даже не притронулась. Немного больше ела и ее сестра. Услышав реплику, та покраснела.

— Неправда, Аннет, дорогая. Просто я верю в бога, не то что вы с Ваней, отрицавшие его существование.

— Не время говорить о ваших взглядах. Подумаем об этом одаренном ребенке, в которого я вложила все свои надежды совсем не для того, чтоб увидеть фигуранткой в каком-то балагане.

— Господь с тобой, Аннет! Академический художественный театр! Толстой, Горький, Достоевский… Это, по-твоему, балаган?

— Толстой, академический театр! Но что она там будет делать, что петь? Об этом ты подумала? Я мучаюсь с ней, чтоб увидеть Виолеттой, Мими, Мадам Баттерфляй. Иными словами, в классических ролях. Она же выйдет на сцену в костюме цыганки и будет петь какие-то тривиальные мелодии!

— Но где, где она может исполнять эти великие роли? И потом, не все приходит сразу. Вспомни, как сама начинала.

Спина домнишоары Аннет стала еще прямее.

— Мой дебют был, как тебе известно, в роли Татьяны в «Евгении Онегине». И неужели тебе — слышишь, тебе! — нужно объяснять, что артист, если хочет добиться чего-то, должен трудиться? Доказать умение терпеть, старательность, но отнюдь не при первой же пустячной возможности рваться на сцену и тем самым позорить себя. Разве не ради того, чтобы могла трудиться, получая моральное удовлетворение, просила я отца Березовского взять ее в хор собора? Пусть поет там, сколько душа пожелает. Это музыка благородная, чистая, целомудренная. Это заявляю тебе я, атеистка. И разве не мало того, что ее заметили, о ней говорят в городе, ходят, чтоб специально ее послушать? Там ее место до окончания занятий. Потому будет видно. Вот что я хотела сказать…

Домнишоара Аннет сделала паузу. Видно было, что ей трудно продолжать.

— Я… Я говорю об этом тебе одной. Эта девчонка давно обогнала меня. Моя работа не идет ни в какое сравнение с ее возможностями. Поэтому ничего удивительного, что я смирилась, отказалась от сцены и осталась в этом нашем городе… Чтоб делать то, что в моих силах. Я более всего дилетантка…

— Что ты говоришь, Аннет…

— Да, да. И может, из тщеславия мечтаю, чтоб она добилась того, что не удалось мне.

— Но я… Я желаю ей от всей души…

— И потому, — сурово продолжала домнишоара Аннет, — не могу одобрить эти сомнительные эксперименты!

Жаркое так и осталось на столе — ни одна из сестер даже не притронулась к нему. Они сидели за столом точно на поминках. Потом направились каждая в свою комнату.

Что ж касается Марии, весьма далекой от волнений ее учительниц, то она жила словно во сне. Из тех волшебных, восхитительных снов, после которых просыпаешься с радостно бьющимся сердцем и чувством беспредельного счастья, которое не оставляет тебя целый день. На этот раз он вообще каждую минуту не оставлял ее, поскольку сон сливался с действительностью. Она уже участвовала в первых репетициях. Артисты торопились. Гастроли в Бессарабии были не столь уж продолжительны. Мария в самом деле была принята в труппу как фигурантка, но не рядовой статисткой, а со своей ролью. Вырубову требовалась исполнительница русских песен в спектаклях «Живой труп», «На дне», «Село Степанчиково». После второй репетиции Мария уже знала песни наизусть. То были простые, непритязательные мелодии, в которых прорывался душераздирающий мятежный дух, характерный и для русских песен, которые она знала с детства. В какое-то мгновение Вырубов подошел к ней, очень предупредительный, каким всегда был на репетициях, и попросил спеть песню еще раз. Слушал он, обхватив руками голову, когда ж Мария кончила, долгим взглядом посмотрел на нее, но в глазах его было какое-то странное, отсутствующее выражение. Оказавшись в такой близости от него, Мария растерялась, даже