Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Или в другом кружке:

— Хорошо, милая, но как может такой привлекательный мужчина, как Павлов, появляться в этой жалкой роли актера? В то время когда он герой-любовник до кончика ногтей. Тогда что же все это значит?

— Играет роль опустившегося актера, и только.

— Но где вы таких видели? В каком обществе? Кошмар, и только!..

— А где же? У русских, разумеется. Русская действительность…

— Потише с этой русской действительностью! Чем лучше наша?

— Точно. Мы не знаем жизни. Вертимся на своем пятачке от Садовой до Штефана Великого, от Измайловской до улицы Инзова. А что знаем кроме этого?

— И где многие, которых знали раньше? Перешли Днестр или томятся в наших, здешних тюрьмах!

— Допустим, не все…

— Ну ладно, прекратите об этом. Начали с театра…

— Да, да. Кстати, не знаете, кто эта девушка, которая поет в «Живом трупе»? Заметили, какой голос?

Всеобщим мнением было признание того, что подобной игры, подобного актерского мастерства Кишиневу давно уже не приходилось видеть. А пьесы? Кто способен сейчас написать что-либо подобное? Ах, безвозвратно ушедшие времена! Все разметала война, революция, оккупация. Все смешалось, и только одно ясно как день: дождемся поры, когда похоронят под звуки танго, а то и бешеного чарльстона. Где трагедии, великие симфонии? Где Шекспир и Пушкин? Где Бальзак и Леонид Андреев? Исчезли. Растоптаны. Может, где-то, в большом мире, еще понимают истинную ценность великих творений искусства. Мы же, однако, живем средь этих холмов и виноградников, как истинные троглодиты. И лишь изредка, когда появляется театр наподобие этого, вспоминаем, что пока еще остаемся людьми, к тому же интеллигентными.

Трое молодых офицеров, которых вез в своей пролетке Вася, от бульвара до Буюканских казарм, тоже вели похожий разговор.

— Ну, что скажешь о русских?

— Актрисы довольно староваты…

— Зато играют отлично. Какие манеры, господи, какая выразительность!

— Если уж не им открывать тайны русской души, тогда кому еще это делать?

— А эта девчонка, которая поет романсы. Почти артистка…

— А-а. Так она же не из труппы. Ученица так называемой кишиневской консерватории.

— Не может быть! Артистка в полном смысле слова. Какая там ученица!

— Если говорю, значит, так и есть. Сублокотенент Шербан Сакелариди из третьего корпуса знаком с ней несколько лет.

— Значит, особа во многом искушенная!

— А, Сакелариди, Сакелариди! Шалопай, каких свет не видел. Нужно заставить, чтоб представил нас.

— Бросьте свои шуточки. Лучше бы подумали над тем, что происходит…

— А что случилось?

— Как? Не отдаете себе отчета? Не замечаете, что этот театр является настоящим очагом большевистской пропаганды?

— Большеви… У тебя галлюцинации, мон шер?

— Страдает манией, вернее, фобией. Всюду снятся большевики. Ха-ха-ха!

— Ладно, ладно, посмотрим, как будете смеяться потом…

— Ну ладно, друг. Неужели не знаешь, что эти самые артисты убежали, да так, что пятки сверкали, как раз от тех большевиков, которыми пытаешься нас пугать? И лишь в Праге нашли пристанище.

— Не имеет значения. Большевизм живет в каждом русском. И куда б они ни убежали, все равно несут его в себе.

— Насколько мне известно, коммунизм исходит из Германии.

— Хороши и эти. Но я говорю о тех, кто рядом. Они есть даже в нашем городе, в этой несчастной провинции. И в один прекрасный день накинут нам на шею петлю. Не видите, что ли, какая атмосфера царит на спектаклях? Настоящая революция. Следовало бы запретить!

— Не то говоришь, капитан. Оставь их в покое. Где еще можно развлечься в этом забытом богом городе? Посмотришь на элегантных дам, завяжешь знакомство, полюбуешься красивыми ножками? А ну гони, каналья, своих кляч! Заснул на козлах, что ли?

Адвокат Предеску не отдохнул как следует после обеда. Ворочался с полчаса на диване в кабинете, а уснуть не мог. В конце концов, невнятно бормоча что-то, связанное с именем Христа и его матери, взял в руки газеты и вышел в маленькую гостиную, где по обычаю должна была находиться в это время доамна Нина. Она в самом деле сидела на своем обычном месте в углу дивана и вязала что-то из белых и голубых нитей, наверное, для малыша. Несмотря на то что она была полностью погружена в свое занятие, ей сразу же каким-то неясным женским чутьем удалось угадать, что муж в плохом расположении духа, если вообще не склонен затеять ссору. Она с трудом подавила вздох, зная, что это может преждевременно вызвать бурю, так и висящую в воздухе. Но даже если она не подаст знак, что предвидит грозу, и будет молчать как мышь, все равно неизвестно, сможет ли ее предотвратить.

И в самом деле не смогла.

Какое-то время слышался только шелест газетных страниц. Теодор то широко раскрывал газету, то складывал вчетверо и бросал, не глядя куда, сопровождая свои жесты невнятным ворчанием. Эти газетчики — сплошные жулики. Излагают вещи в крайне неприглядном свете. Вот она, выдумка, будто адвоката Предеску подкупили, чтоб нарочно проиграл процесс. Какая подлость! Абсурд, и только! Но какими бы глупыми ни были эти инсинуации, они все же компрометируют его. И на предстоящих выборах… Единственным существом, на котором можно было согнать злость, была жена, сидевшая перед ним с низко опущенной головой. Давно уже пора кое-что обсудить с нею.

— Нинель, — начал он пока еще сдержанным голосом. — Мне хотелось бы поговорить с тобой.

Спицы в руках доамны Нины продолжали неуклонно двигаться, что окончательно вывело его из себя.

— Оставь эту чепуху. Она меня раздражает.

— Хорошо, Теодор, — вздохнула доамна Нина и опустила вязание на колени, готовая, впрочем, при первой же возможности снова приняться за него.

— И не вздыхай. Не настанет же конец света, если мы хоть раз серьезно поговорим.

Доамна Нина снова вздохнула.