Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

Я сорвалась с места.

— А как же встреча в гостинице? — кинулся следом Бринн. — Нас же ждут!

— Подождут! Мы едем к Целестине!

Глава 26. Моцарт

— Эх, Серёга, Серёга, — отчитывала меня мама в кабинете директора школы, — ты разве не знаешь, что драться нельзя? Ты поступил очень плохо, избив этого мальчика. Придётся тебя наказать.

Директор довольно причмокнула и удовлетворённо кивнула. Я понуро опустил голову. Со стороны выглядело — покаянно, но на самом деле я едва сдерживал улыбку. Это был наш с мамой секрет: каждый раз, когда она называла меня Серёга, я знал, что не нужно верить её словам, они не для меня.

— Молодец, сынок! — потрепала она меня по голове, когда мы вышли из школы. — А если он снова толкнёт девочку, бей сильнее: пусть знает, что слабых обижают только трусы. Будешь мороженое?

Я порывисто её обнял. Почувствовал её тепло, запах духов…

В глаза ударил яркий свет, и я проснулся, болезненно ощутив каждой клеточкой избитого тела и опустошённой израненной души своё пробуждение и сиротство.

«Не получилось. У меня не получилось», — немедленно включился мозг и кольнул, пристыдил, безжалостно напомнил, заставив крепче сцепить зубы и сильнее зажмуриться.     

Много за что я ненавидел тюрьму, но за этот свет, что никогда не выключался — ненавидел особенно. Тусклые ночники, что везде горели круглосуточно, в карцере, где дневного света в принципе не было — глухие стены, делали пребывание особенно невыносимым. Особенно изматывало, когда любое движение давалось с трудом: руку не поднять и на глаза не положить, на бок к стене не отвернуться, лицом в подушку не лечь, накрыть глаза тоже нечем (в камере обычно годилась чёрная свёрнутая жгутом майка) — здесь от света ни спрятаться, ни скрыться.

Утро, вечер, который час, день недели — всё было едино.

Но яркий свет под потолком включали только в одном случае — когда в камеру приходила врач.

И я был рад, что это именно она.

— Валь, — положил я ладонь на её тёплую руку, когда она уже сделала очередной укол — через пару минут я опять забудусь в счастливом беспамятстве и буду видеть красивые сны, из которых не хотелось возвращаться в реальность — низкий поклон ей за это. — Прости.

— Вы о чём, Емельянов? — присела она на краешек кровати, и, закончив с моим лицом, принялась обрабатывать ссадины на руке.

— За Коляна, — прошептал я распухшими разбитыми губами, что она только что намазала какой-то заживляющей мазью. — Я бы не смог вытащить его по суду, побег был единственным способом для него.  

— Он знал, — равнодушно посмотрела она на дверь. Камера видеонаблюдения следила за мной неусыпно, но если нас могли подслушать, то только через дверь, а та была плотно закрыта. — Всегда знал. К побегу и готовился. Спасибо, что позволил ему уйти так: легко, красиво, живым. Тот амбал, с которым вы дрались, умер на месте — остановка сердца. Всё же погорячилась я с лекарством, не зря говорила, что это плохая идея. Хорошо, что ты не вколол его себе.

— Я бы выдержал, не переживай. Но там у меня не было выбора: или сдох бы я или амбал. Как Леонид Михалыч?

— Всё обошлось. Его сегодня увезли на слушание. Адвокат ему сказал: есть шансы, что оправдают.

Я выдохнул: а вдруг этот мой план сработает? Хотя надеяться было глупо: то же самое адвокат говорил и про меня. Но моё слушание теперь откладывалось — на что, признаться, я рассчитывал больше, чем на побег. Выигранное время в моём случае ресурс куда более ценный.  И хоть не всё пошло по плану — Акелла промахнулся — главное всё же получилось: Патефон ушёл, а в кабинете начальника теперь есть бесценная по своей сути камера.

— Петруша, конечно, рвёт и мечет, — словно прочитала доктор мои мысли, заставив поморщиться, промывая разбитые костяшки пальцев чем-то едким. — Но что-то явно случилось — он даже мимо двери твоей камеры теперь проходит на полусогнутых — боится. Поставил охрану, чтобы ни дай бог, никто. У ворот круглосуточно дежурят журналисты. А по всем каналам говорят про беспредел в СИЗО, коррупцию и скандалы с хищением средств, левые закупки через госзаказ, громкие дела с избиениями, бунты, голодовки, массовые самоубийства в тюрьмах.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я вяло кивнул, принимая к сведению, сил на большее почти не осталось — лекарство растекалось по венам горячей туманящей волной.

Что-то происходит. Но что?

Начальник тюрьмы боится. Чего? Снова вмешалась Ева?

— Валь, могу я попросить тебя кое о чём? Не трудном, но очень важном, — прошептал я.

 Доктор кивнула и стала собирать чемоданчик, с которым пришла, давая понять, что слушает.

— Позвони, пожалуйста, моей жене, — тихо выдохнул я. В грудь словно втыкали нож и проворачивали каждый раз, когда я думал, что больше её не увижу. Что однажды мне принесут подписанные её рукой документы на развод. И всё, что мне останется — просто поставить свою подпись. — Скажи, что я в порядке. Она там с ума сходит.

Валентина молча записала цифры номера.

И то, как уходила, я уже не видел.

Я видел мою нежную хрупкую сильную девочку.

Почему-то в моих снах Женька всегда улыбалась.

И сны были такими радостными и красивыми, словно специально, чтобы я не хотел просыпаться.

Обычно… но не в этот раз.

В этот раз мне словно что-то хотели сказать, показать, заставить вспомнить и запомнить.

Я словно не спал, а слонялся без дела в своих собственных воспоминаниях, изменить в которых я ничего, конечно, не мог, в происходящем не участвовал, но по каким-то непонятным мне причинам не потерял способность думать.

И первое, что я подумал, шагая в сумерках по пустой дороге: я уже видел это место. С двух сторон от меня стеной стоял нарядный осенний лес.  Сквозь листья пробивался яркий жёлтый свет закатного солнца. Вокруг не было ни души.

Видел я это место не однажды.

Поравнялся с указателем «Дубровка 28 км».

И тут же словно попал в другое измерение.

Не успел и моргнуть, как картинка сменилась.

Ночь. Свет фар. Сидя на переднем сиденье машины я ору:

 — Тормози, Андрюха!

Антиблокировочная система стучит так, что я чувствую её на пассажирском месте, непроизвольно вдавливая несуществующую педаль тормоза в пол. Машина идёт юзом. Но чёрная тень несётся в лобовое стекло неумолимо. Врезается. И скатывается с капота куда-то под колёса.

— Да чтоб тебя! — зло пинает колесо Шило: у съехавшей на обочину машины силится встать раненый олень.

— Ну да, точно, это было здесь, — оглянулся тот я, что теперь шагал там в пропахшей тюрьмой и антисептиком одежде, в гордом одиночестве и тишине. — Тот самый столб — указатель на Дубровку, куда нам только что предлагали свернуть с федеральной трассы.

А мы и так только что выехали, возвращаясь с монастыря под Лукошиным, только разогнались. И тут… этот олень, будь он неладен.

Малыш, прости, я ведь тебе соврал. Не хотел расстраивать. Наверное, мы попытались бы ему помочь, если бы олень сам не отмучился почти сразу. Но, когда затаскивали в машину, заливая кровью одежду и салон, он был уже мёртв.

— Ну не бросать же его здесь. Бате завезём, он охотник, знает, что делать, — опрометчиво сказал тогда Андрей.

Потом он, конечно, сильно пожалел о своём решении, увидев в каком состоянии машина, это в придачу к трещинам на лобовом стекле. Но я правда держал голову несчастной животины всю дорогу, чтобы она не билась рогами о сиденье. Из-за чёртовых ветвистых рогов он и не влез в багажник, куда изначально мы пытались его запихнуть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Зачем я снова это видел?

Устыдиться за свою ложь?

Да, я не любил врать, но я же человек — иногда приходится. По разным причинам.

Может потому, что я собирался рассказать правду, но мне так и не пришлось, подсознание напоминало, что этот пункт не вычеркнут, гештальт не закрыт.

Но на кой чёрт сдалась ему эта Дубровка?