Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

Так вот, помянешь материн хлебушко, и магазинский, казенный вроде и горло дерет, словно кореный, да и не прожаренный, и вязкий, как глина, и пресный, из милости брошенный тебе в холщовую сумку-побирушку из равнодушного зева машины, и такой он, сякой и разэдакий, и чего-то самого нужного в нем не хватает. Не хватает и все тут!..

Вот так и в жизни его пошло и поехало: все будто есть, разобраться, а чего-то самого теплого и родимого недостает. Может, оттого, что закрутившись в опустошающей городской голготне, в грехах, как в шелках, в работе, в путанице мыслей и влечений, по многу лет не виделся с матерью — совестно было, и от долгих разлук материн дух порос в душе сонной болотной ряской… Может, и потому, что давно не ложилась легкая дорожка в родные края, давно не шел тропой, пробитой от поскотинной городьбы к березняку через ржаное поле, колосьями щекотящее подставленные ладони, и не вдыхал во всю грудь терпкий жар спелого хлеба, закрывая глаза от тихого счастья, а пустыми ночами без сна давно уже отучился глядеть в звездное небо, высматривая ясный ответ для жизни, укрепляясь взглядом среди сияющей россыпи звезд… Может, и потому, что и душу-то свою редко стал чуять, точно раструсил ее на горячем, многолюдном асфальте, в окаянных и отчаянных беседах за хмельным и недобрым столом. А вместе с этим перестал в полную душу, не лукавя, томиться по утраченному детству, по укрылившей навечно полуночной птице. Все может быть… И не хлеб тут виной — хлеб, магазинский ли, свой ли, пропеченный, непропеченный, а все хлебушко от земли кормящей, и грех на него наговаривать,— виной другое: может быть, то, что и перед хлебом совестно, когда начинаешь вопрошать себя, как вопрошала мать, сурово взглянув на Ванюшку с сестрой: а заслужили вы нынче хлебушко или нет? Хлеб надо вырастить, вымолить: «…Отче наш… хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

2

Гнать Майку к поскотине, как было велено, Ванюшка не стал — так уж хотелось скорее вернуться домой, увидеть тетю Малину и, может быть, пофорсить нынче в городских брюках, — шугнул корову сразу за деревней и ходом домой. Майка, печально вздохнув, удивленно посмотрела, как мелькают Ванюшкины пятки и надувается на степном ветру майчонка, о чем-то невесело подумала, но, видно, ничего не решив для себя, побрела в степь, где уже паслись коровенки, разноцветно и подвижно пятная пологие увалы и тая в мираже.

Когда Ванюшка вернулся домой, из ограды в безветренное небо вился белесый дымок, и весь околоток пропах копчеными окунями. Алексей в белой шелковой майке, распертой литым телом, шуровал кочергой в дыре, вырезанной на боку железной бочки-коптилки. Отстраняя красное, потное лицо от застилающего дыма, щуря воспаленные, мокрые глаза, фуговал в дыру мелкое корье и гнилушки.

Ограда, чисто прибранная, наполненная духом копченой рыбы, походила на уютную кухню домовитой бабы. Довольный, похаживал по ограде отец и, подбоченясь, останавливался возле коптилки, упреждал сына:

— Смотри, парень, чтоб не почернели. Огню не давай заняться, иначе от рыбки одни угли останутся, — жуй да плюй. Жару поболе накопи да завали корьем, чтобы дым горячий был. Вот тебе и будет горячего копчения.

— Ничего-о! Под водочку всякая улетит. Это я гостям, а себе в дорогу отдельно накопчу. Это у меня для пробы — шлыковскую коптилку испытать, а уж завтра, если что добудем, присолю и так накопчу, пальчики оближешь. Главное, рыбки добыть… Насчет мотоцикла я уж с Митрием договорился. Ты, отец, бродник настропали, чтоб все готово было…

— Добу-удем, паря, добудем, ты даже и не переживай, — с хмельной уверенностью посулил отец; все эти дни, как наехали молодые, он ходил под легким хмельком, но не перебирал, остерегался, зная свой скандальный характер и не желая срамиться. — На озере тишь, гладь, рыба гужом в берег валит. Бродник маленько подчиню, а завтра Митрия за зад и попрём.

— Митрию тоже рыбка нужна.

— Знаю. Он свою Марусю-толстую хочет в город везти, врачу казать — с сердцем неладно, ишь как ее, бедную, разволокло, в воротья не пролазит. Ну и, думает, куда бы на леченье по блату пристроить. Рыбки врачу сунуть, чтоб получше лечили.

— Ага, нужны врачу ваши окуни?! Но тоже… деятели… Ему и омулька подсунешь, нос отворотит.

— Тити-мити ждет, — отец пошелестел пальцами. — Есть побрякунчики, будут и поплясунчики?

— Не знаю, отец… Митрий уж ко мне с Марусей подъезжали, чтоб я поговорил с Мариной — она сама врач, у нее и врачей много знакомых… Ну, там посмотрим, — Алексей махнул рукой и стал вынимать из коптилки золотисто подрумяненных окуней, похожих на пирожки; при этом негромко, почти не разлепляя толстых, приплюснутых губ, и все равно басовито, густо выпевал одну и ту же строчку из песни, прилипшую к языку и уже набившую оскомину: — Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей?

Отец, искушаясь денежной песней, тихонько подсвистывал или без слов, одним мычанием, подтягивал сыну. С приездом Алексея отец подбодрился, и жизнь уже не казалась ему пустой и непутно прожитой; новые надежды согрели и оживили лицо. Улыбаясь чему-то своему, он развесил на деревянные вешала-спички, забитые в темные венцы тепляка, старенький бродничок, принялся чинить дыры в мотне, где еще похрустывали пересохшие водоросли; потом крепил на место потерянных грузила-камешки, обертывая их в распаренную бересту, а к верхней тетиве подвязал недостающие деревянные наплавы.

Не считая свадебных пирогов, нужно было насолить и накоптить рыбы Алексею в дорогу, о чем он настойчиво просил, хотя и нахваливал байкальского омулька, которого вроде бы может лопатой грести через своего начальника. Тому, кто вырос на здешнем окуньке — его величали земляком — да на чебаке с душком, трудно с налету полюбить другую рыбу, пусть она будет хоть на сто рядов красная или жирно-белая. Алексей служил на Востоке и, демобилизовавшись, признавался: мол, рыбы там всякой выше крыши, – ешь , не хочу, а вот, особенно в первый год службы, кажется, душу бы вынул и отдал за степноозерского окунька, которого достанешь из холодного подпола, где он, крепкий, красномясый, пахнущий березовой кадушкой, долго солел, придавленный каменным жерновом, — достанешь да понюхаешь его, жмуря от удовольствия глаза, так вроде и сыт по горло. А тут еще молодая рассыпчатая картоха исходит жаром… Отец усмехался: дескать, это лишь попервости; забудется, всё забудется в круговерти времени и безвременья, и после богатой, белой и красной, речной рыбы, тающей во рту, съешь озерного окунька, поморщишься: сорная рыба, вот омулька бы сейчас сухого соления или холодного копчения, либо стерлядки, а того отраднее, осетринки лафтак.

Солнце еще паслось над медвежьим хребтом, еще не скопило ярую силу, светило ясно, но не жарко, и с озера веяла в ограду сырая прохлада, едва уловимо пахнущая кисловатой тиной, а из степи нет-нет да и прилетал душистый, настоянный на цветах ая-ганга, разгульный ветерок. В эдакую летнюю прохладу хочется быстро скинуть трущую одежонку и, подставляя ветерку заголенное тело, азартно, в охотку робить. Отец так и поступил: стянул гимнастерку и оголил иссиня бледное, морщинистое тело.

Окно в избу, промытое молодухой, сверкающее радужными кругами, празднично распахнули; из горницы, завихряясь вокруг букета степных саранок, похожего на капризный языкастый костерок, будто пританцовывывая, нежно плыла в ограду музыка, — играл патефон Хитрого Митрия. И томные вальсы, и цветы саранки, горделиво-красные, словно рукодельные, с начищенными до блеска, кучерявыми лепестками, и молодуха, подпоясанная цветастым запаном, мелькающая по ограде, — все было так внове для избы Краснобаевых, присевшей на завалинки темным, иссохшим костяком, так неожиданно и чудно, что Ванюшка, когда зашел в ограду, то не сразу и признал ее — столь накопилось в ней молодого, задорного и нездешнего, словно изба по щучьему велению, молодухиному хотению, подчепурившись, нарядившись, за одну ночь, пока все спали, снялась со своих корней-завалинок и укочевала в город, в новую ограду.

Молодуха, тихой сапой сломив материн лад, теперь и внутри избы прибралась на свой манер, перво-наперво сняла застиранные дожелта, стемневшие вышивки гладью и крестиком: три охотника на привале, серый волком, несущий на загорбке царевича Ивана и его волоокую любушку, девчонка Даренка и дикая козочка на заснеженной крыше таежного зимовья, выбивающая копытцем дорогие каменья. Заалевшая щеками, озорно напевающая, молодуха выбегала за ограду, плескала помои в придорожную канаву, потом шла назад с пустым ведром, зазывно накручивая тугими бедрами, — жаль, что на улице не паслись мужики, а то бы зарились, вздыхали: «где моих семнадцать лет, куда они девалися?..», лишь один старик Киря подслеповато щурился в ее сторону, гадая, чьих она будет. Иногда Марина приостанавливала работушку и, смахнув ладошкой испарину со лба, весело покрикивала на Алексея и даже на свекора, чтоб не ловили ртом мух, а шевелились шустрей.