Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

И вот спит сейчас Ванюшка, убежав от пьяного отца, а рядышком Майка жует свою вечную жвачку и, может быть, видит цветастые видения, какие, то светлея, то темнея и почти чернея, исходят от спящего парнишки; исходят, клубятся радужным туманом, растепляя и оживляя сонную стайку. А кока Ваня уехал на лесной кордон, а крестничка не взял… Перед тем как уснуть, Ванюшка долго и слезливо разглядывал видения, наплывающие из далекого приречной распадка: тальниковая корчажка и юркие гальяны, вечерние беседы за бурятским зеленым чаем и пахучие сырые грузди, ленок и запахи прелого тальника и тины, дымокуры из сухого коровьего назьма-хохира, в дыму которых спасались от гнуса телки и коровенки, и разъяренный шлыковский бык, – он вспоминался уже без страха, умиленно, словно был таким же родным, как и всё, что виделось, слышалось, радостно переживалось в то канувшее покосное лето. И то ли он припоминал его, то ли оно уже снилось ему, потому что Ванюшка весь без остатка уносился в голубоватые, зеленоватые, мерцающие цветами, клубящиеся видения. Из этих же видений вызрел причудливый, негаданный сон, куда явились ранешние Ванюшкины думы и подслушанные разговоры отца с кокой Ваней.

В ночных видениях все происходило скачущими пятнами, короткими вспышками и почти беззвучно; но потом, на много рядов прокрутившись в дневном Ванюшкином сознании, видения сцепились, выстроились в череду, зазвучали разговорами. Таким, уже довоссозданным в воображении, он и запомнил сон, таким его поведал и своему дружку Пашке, когда они, отрыбачив на вечерней зорьке, полеживали возле тихого костерка среди глухой и беззвездной ночи.

Увиделся лесной кордон, но не тот, где лесничал кока Ваня, а отцовский, где одно время жила семья Краснобаевых; проступили из сумрака большой дом с четырехскатной крышей, золотящийся в закатном свете, тесовые ворота, подвешенные на дородные, лиственничные вереи, бревенчатый заплот, забуревшие жердевые прясла скотного двора, приземистые стайки и стаюшки, крытые корьем, и над всем этим, будто зависнув в синеве предосеннего неба, — вершины сосен по хребту, плавно изогнутым гребешком охватившие усадьбу.

— Ну, сына, хва лежать, траву мять, эдак и пролежни на боках пойдут, — присев на корточки, отец закручивает махорку, по-хозяйски оглядывая лес, сбежавший с хребта в широкую падь, где извивается речка Уда. — Соснул малость, передохнул, пора и за дело браться. А то пока шель-шевель, глядишь, уже и стемнеет. Будем с тобой на пару лес сторожить, обходы делать. Ты уж большой вырос, подсобляй. Одному, паря, тяжело стало, да и глаза худые. А тут глаз да глаз нужен. Тайга, — отец вольным отмахом руки показал на густой, заматеревший березняк, подле него на сухом взлобочке и лежал Ванюшка, дивясь, как, вымахнув из сплошного папоротника, высоко и стремительно до звона в ушах летят в небо белые, с рябинкой, гладкие стволы. — А народ пошел вольный, баловный, так и стригут глазами, где бы чего срубить под шумок.

— А чего делать-то надо?

— А вот чего, гляди, чтоб никто чужой по лесу не шарился, а главное, чтобы без дозволу лес не рубили. Приметишь кого, сразу проси, чтоб квиточек казали. Понятно?.. Ну и за Майкой приглядывай, чтобы в топь не залезла, — он кивнул головой в сторону коровы, что слушала разговор с забытым во рту, торчащим пучком травы и непонятливо моргала глазами. — Вот тебе, паря, ружье, — отец пытливо, с прищуром и сомнением озирает сына. — Не боишься? Заправдашнее…

Ванюшка, с пёсей преданностью глядя в отцовские глаза, торопливо мотает головой: дескать, не-а, не боюсь, и тянет руку к ружью, ложе которого в стылой испарине светится тусклой сизостыо. Отец через колено переламывает дробовку, заглядывает в стволы, дует в них, потом вынимает из патронташа, перепоясавшего пиджак, два патрона и, зарядив, складывает ружье.

— С ружьем не балуй, а ежли приметишь, кто лес рубит без спроса, припугни. Ну, а коли уж не послушается, тогда и пужни… Но сперва из одного ствола поверх головы. Знаешь, как нажимать-то?

Сын, зачарованный доверчивыми отцовскими словами, худо соображая о чем речь, быстро кивает головой, и отец забирается на коня.

— Ты, значит, иди вдоль Уды, чтоб не заблудить, а я уж через хребет перевалю. И не бойся никого. Пусть тебя боятся. Чуть чего, у тебя ружье есть. Ну, с Богом.

Ванюшка повесил дробовку через плечо и, сопровождаемый коровой, словно собакой, шагнул в березняк, где нежились перед сном последние лучи закатного солнышка, из коих снежной белизной, выпукло и четко проступали березы. Ружье оказалось тяжеловатым для Ванюшки, клонило его набок, цеплялось стволом за ветви. А тут еще стало не по себе, – в меркнущем лесу не свиристели пичужки, не ныли комары и не колыхалась зачарованная, листва, — все словно вымерло. Наливаясь темным испугом, маясь приступившим одиночеством, Ванюшка торопливо продирался сквозь чащобу папоротника, спотыкаясь о валежины, невидные под зонтами диво-травы, передергиваясь всем телом и так холодея, что мерзлым колтуном поднимались волосы, когда под ногами стреляли сухие сучья. И вдруг, от неожиданности чуть не сев на зад, уперся глазами в отца, покуривающего махорку на поваленной толстом листвяке, с вонзенным в желтую шкуру топором на долгом лесорубном топорище. Отец одобрительно кивнул головой сыну.

— Вот и ладненько, раз подошел. Одному мне до морковкиного заговения хватит, а вдвоем-то мы быстро управимся, — из отцовского рта наносило сивушным духом. — Садись. В ногах правды нету. Покурим маленько и начнем ширикать, кряжевать будем, — он поднял с голубичника, синеющего крупными, продолговатыми ягодами, пилу-двуручку — пила жалобно взизгнула — и стрельнул прижмуренным глазом вдоль полотна — ладно ли развел зубья. — Лесу навалим, раскряжуем, а зимой трактор пригоним и в деревню увезем. Будем, сынок, рубить корове новую стайку. Старая-то шибко отрухлявела, со дня на день, того гляди, и завалится. Ванюшка слушал и не слышал, потому что в голове с болезненной назойливостью вертелся один и тот же вопрос: а разрешение у тебя, папка, есть?.. квиточек такой?.. Но язык не поворачивался спросить, хотя словно кто-то шепнул на ушко, что никакого разрешения у отца и в помине нет, будет рубить лес крадучись, воровски. Смекнув это, Ванюшка боялся встречаться с отцовскими глазами и чуял, как лицо, уши, шея и даже спина наливаются жаркой, зудящей краснотой.

— А потом, сынок, и за избу примемся. Надо, паря, оклад и нижние венцы менять — гнить почали, грибок ест. На мой бы век хватило, — для тебя стараюсь, сынок. Может, помянешь отца добрым словом.

Подобные речи отец иногда говорил сыну во время начального, еще не задурившего голову хмеля; оттого они так явственно и вплелись в сон. И говорил отец с такой ласковой доверительностью, что у Ванюшки под самым сердцем закипели благодарные слезы, и хотелось, нестерпимо хотелось, как тогда, когда убегал от шлыковского быка, кинуться отцу на шею, обнять что есть мочи и так навсегда замереть.

Но вот, треща сучками по-медвежьи, вывалился из кустов Хитрый Митрий с топором.

— Я там сделал затеси на лесинах, которые валить будем.

— Вот и Митрий-помочанин в помочи нам, – пояснил отец Ванюшке. – И ему на баню навалим.

— Там еще Кенка на таборе. Будете на пару сучки обрубать, — Хитрый Митрий осекся, испуганно округлил глаза и задом, задом провалился в кусты. А Ванюшка услышал за спиной горьковатый, со вздохами, усталый голос:

— Опять ты, Петр Калистратыч, за старое взялся. Без разрешения лес валишь.

Ванюшка оборачивается и видит отца, сидящего на кобыленке коки Вани; видит, и глазам своим не верит, потому как перед ним с пилой в руках посиживает на сваленной лесине тоже отец. Ванюшка испуганно смотрит на того и на другого — что за наваждение?! Два отца! И сердито говорят промеж себя.

— Да пока, едрена вошь, разрешение получишь, так спина от поклонов сломается, — отвечает отец с пилой и опять опахивает сына водочным перегаром. — А потом, тити-мити надо, а у нас, сам знаш, в кармане-то кукиш, а на кукиш, паря, много не купишь. А и купишь, дак не облупишь.

— Ты мне зубы не заговаривай.

— Да Митрий сомустил — напарник ему нужен.

— Ну, с Митрием-то отдельный будет разговор, ты на него не сваливай… Вот у Митрия бы денег занял и выкупил в лесхозе разрешение… У Хитрого мошна крепка.

— О-ой, кого говоришь?! У Хитрого Митрия бы занял… Да у него в Крещенье льда не выпросишь, за копейку удушится.

— Во, во, живем как нехристи…

— Да ты не жалей, Петр Калистратыч, от нашей порубки леса не убудет.

— Не в том, паря, дело, убудет, не убудет. А всё ты, Петр Калистратыч, норовишь словчить, обманом взять, в обход закона.

— С каких таких пор ты законником стал?! Законы!.. Не про нас они нынче законы, не про мужиков. Кругом как есть зажали.

— Может, ты и верно говоришь, Петр Калистратыч, да только воровать-то все равно не надо. Сам тащишь и парнишку подучаш. А я тебе по каку холеру ружье дал?! — спрашивает Ванюшку отец, сидящий на Карюхе. — И ты, Петр Калистратыч, даже не оправдывайся. Привадился все исподтихоря да под шумок, а по совести не можешь?