Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

Ванюшка с Танькой и Веркой пасли мать, когда та пекла хлеб, потому что в краснобаевскую избу дивом дивным опускался мир и лад – светлый праздничек, который будет отрадно поминатся Ванюшке весь его будущий век.

Вначале Ванюшке будет поминаться, как сладостно и утешно глядеть в ночное небо, зарывшись в нагретое за день, сухое сено; глядеть в охотку, до ряби в глазах, когда звездный рой оживает и с миганием плывет тихим хороводом вокруг месяца; и блазнится, что и ты, потянувшись к бледному, зачарованному месяцу, невиданно полегчав, вздымаешься из сеновала, и, отпахнув незримые крылья, плывешь полуночной птицей, вольными кругами взбираясь все выше и выше, в тайную глубь неба; потом махонькой звездушкой кружишь в леденисто звенящем хороводе, близенько с месяцем, — протяни руку и… но свет твой тихонечко меркнет… и ты засыпаешь.

Вот также лежал маленький Ванюшка рядом с ребятами под копной в теплом заветрии, и ясно – сна не скопилось ни в одном глазу, – вдумчивым оком озирал чистое ночное небо, где в сияющем зерне покоился, не ворохнувшись, тоненький месяц-молодик с капризно изогнутыми рожками. Все молчали, от голода одеревенели языки, — доходили сутки, как во рту ни у кого не было и маковой росинки. Глядя на месяц, Ванюшка на сей раз не гадал: интересно, как будут люди расхаживать вниз головами по месяцу?! — кепки же послетают, да и сами оборвутся на землю; нет, сейчас было не до блажных гаданий, в ту рыбачью ночь ему впервые так явственно увиделся месяц горбушечкой хлеба, что больно заныло и заурчало в пустом животе, и все манило… манило протянуть руку, чтобы ухватить ноздреватый, с темнеющей корочкой, тепло-желтый окрайчик хлеба. Помянулась дедовская загадка: постелю рогожку, посыплю горошку, положу сарайчик, хлеба, где отгадка: небо, звезды и месяц…

А вышло так… В рань-прирань, когда пастух еще собирал коров по дворам, чтобы гнать к поскотине, когда по озеру валил взъерошенный ветром белесый туман, оттолкнули ребятишки тяжело груженую лодку от дощатых мостков и поплыли к синеющей гребенке дальнего берега, где и думали порыбачить с одной или двумя ночевыми. Легонький ветерок рябил парящую утреннюю воду. С выскобленных волной и до костяного свечения вылинявших на солнце, старых мостков, далеко забредающих в озеро, Ванюшкина мать зачерпнула два ведра воды и, держа коромысло, долго и тревожно смотрела вслед малым рыбарям. С лихими песнями и хохотом отгреблись версты три с гаком и оставалось, судя по береговым метам, еще столь же; и вот уже деревенские избы заволоклись маревом, но яснее проступили заросли тальника и одинокие, кривые березы на сухом яру, и вдруг нежданно-негаданно налетел шалый степной ветер, взбаламутил озеро и погнал зеленые, с белыми барашками, свистящие валы. Ребятишки, а сидело их в лодке трое, всполошились, испуганно замолотили веслами, вздымая тучи брызг. Благо, волна все же катила попутная, и Маркен Шлыков, грозный верховод, утихомирив Пашку с Ванюшкой, стал править кормовым веслом прямо по волне. Все пошло ладом, парнишки успокоились, посмеялись над недавним испугом, дивясь, как ходко несло узкодонку к тальниковому берегу. Но подле береговой отмели, когда Маркен ослабил кормовушку, неуправляемую лодку махом развернуло бортом к волне и завалило набок. Перевернуть не перевернуло, потому что Маркен спохватился и выправил нос по волне, но воды нахлестало по самые уключины. Ребятишки опять растерялись, да под хлесткой бранью и жгучими взглядами Маркена тут же опомнились, кинулись отчерпывать воду ведрами, собирать плавающие удочки, банки с червями, промокшие до нитки дерюжные кули с рыбацким бутором. Выхлестав воду из лодки, развязали котомы с домашнюю снедью, и увидели, что чай, сахар, соль и две буханки хлеба расползлись жидкой кашей, которую с яростными плевками ту же и выплеснули в озеро на корм рыбе. Все приуныли, оставшись без хлеба, потому что уже проголодались, — спозаранку, в спешке и суете даже не почаевали, а теперь промялись на веслах и самое бы времечко испить чайку с хлебцем да с сахарком. Но поворачивать назад и грести против волны пустая затея, — сил не осталось, да и ветер не стихал, пуще ярил озеро, вырывая глубоченные, темные ямы, выворачивая пенистые высокие отвалы. К тому же стыдно возвращаться не солоно хлебавши, не добыв и жалкого окуневого хвоста.

Просушив одежонку на ветру, пробовали удить возле берега, – отплыть мористее при эдакой волне побаивались, – но сколь ни сидели, клева так и не дождались, с грехом пополам выудив с десяток мелких, заморенных окушков. В потемках развели костер под глинистым яром и пекли на тальниковых рожнах жалких рыбешек. Да не столь запекли, сколь сколь сожгли, отчего и вяло пожевали, запивая водичкой, чтобы хоть как-то приглушить голод. Эдакая еда – жуй да угли плюй и к тому же без хлеба – вставала поперек горла. Не уняв, а лишь растравив голод до жгучей рези в животе, поплелись ночевать в копешку сена. Обычные бывальшины, страшные былички про водяного зверя, хозяина камышевых плесов, на ум не шли, хотя и вызревали в ночной пугающей тиши, вздымались из студено-серебристой озерной ряби, нашептывались таинственным шуршанием волн в камышах, всплесками щук на отмели. Не являлся на пустое брюхо и сон, такой спасительный сейчас.

Хотелось есть… Вот тогда-то и приблазнился Ванюшке месяц горбушечкой хлеба, как в ранешней загадке, тогда-то и помянулось с тоской и любовью, как мать пекла хлеб в русской печи, да так ярко, желанно помянулась, что от небесной горбушечки ощутимо дохнуло сытно-теплым, ржаным духом. Пробившись сквозь ночную озерную прохладу, сквозь болотный запах воды, плесневеющей на отмели среди камышей, хлебный дух согрел, мягко закружил голову, и Ванюшка вскоре заснул.

Хлебушко…

Когда мать стряпала, ее хозяйская власть, как на свежей опаре, круто вздымалась, и даже суровому отцу, не говоря уж о ребятишках, приходилось терпеть и смиряться. Ванюшке чаще всего поминался день стряпни из той поры, когда он еще пешком бродил под стол, — позже, когда подрос, мать уже редко пекла свой хлеб, магазинского хватало.

Топчась промеж печки и стола, изредка вылетая в ограду или кладовку, мать отцепляла запан из ухватистых Ванюшкиных ручонок или ловко, даже не глядя на сына, огибала, если вставал поперек дороги. Заученно, думая о своем, успевая добродушно тешиться-браниться с отцом, хворающим после гульбы, мать сноровисто вынимала горбатые хлебы из печи, подсаживая их на вышарканную до бурого свечения, деревянную лопатку, потом укладывала на столе возле самовара и, обмахнув утиным крылом, макнутым в топленое масло, покрывала хольшовым рядном, чтобы горячий ржаной дух не тратился задаром, выдыхаясь в избу, а дольше жил в каравае, оседая и затаиваясь в ноздреватом нутре. После отрежешь краюшку, поднесешь ко рту — лишь не разевай рот до поры, не жадничай,— и в нос тебе нежданно и счастливо нахлынет густое ржаное тепло, словно милосердный солнечный свет после сиротской мороси. Вдохни житное тепло полной грудью, придержи, чтобы нутро согрелось и сладко заныло, запело тоненько в предчувствии свежего хлебушка, и тогда уж в охотку, с волнующим ощущением вкуса славно поешь, а потом поклонись хозяйке в пояс, — дай Бог ей здоровьица, и смело можешь идти спорить с голодным. Благо, ежели угощаешься после того, как ладно, несуетно, вволюшку поробил: в огороде ли, окучивая картошку, в лесу ли, заготавливая дрова, на лугу ли, сгребая подсохшее сено, — тут хлебушко еще вкуснее покажется, тут уж разыграется такой лихой аппетит, что нежеваное летит. Как потопаешь, так и полопаешь.

Хлебушко…

В позднем отрочестве Ванюшка уже не больно-то и жаловал материн хлебушко, к магазинному тянулся, хотя казенные буханки иной раз и припахивали бензином, что навеивался от колымажной, ветхой хлебовозки, развозящей хлеб из районной пекарни по лавкам. Но даже и привкус машинный приманивал, как манило быстрее вырасти и укрылить из родимого дома, из сонной и постной избы, насквозь провонявшей соленым окунем и гнилью древних углов; укрылить в ярко-шумную, нарядную городскую жизнь. Жизнь эта – с шелестом и похрустыванием стильного плаща, с призывным цоканьем девичьих каблуков на асфальте, с молоденьким и беспечным трамвайным звоном и долетающей из летнего сада, азартно завывающей музыкой, на волнах которой ты, в белой рубашоночке, при галстучке и руки в брюки, плывешь мимо узористых, чугунных заборов встречь девахе, большеглазой, с русыми косами до крутых боков, — жизнь эта не давала Ванюшке покоя, капризно и властно звала к себе, отчего и родная изба казалась протухшей, деревня тоскливой и грязной, парни убогими, девки забитыми, а тот же материн хлебушко вместе с картохой в мундире и солеными окунями так обрыдли, что глаза б на них не глядели.

Но отпылило, отсвистело от начальной юности лет эдак десять, шало спаленных в городе, так, кажется, душу бы вынул и отдал за бугристый, цвета песчаной земли, ржаной каравай, который долго млел в поду русской печи и который мать, перекрестясь на божницу прислоняла ребром к мягкой груди и, прошептав Боговы слова сурово сведенными губами, исподлобья посмотрев на едоков, точно вопрошая, заслужили они хлебушко или нет, откраивала первую кривую горбушку, и по кухне степенно плыло дородное тепло, словно мягкие, синие волны по полю ржи, налитому буроватой спелостью.