Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— Тебя бы, жигана, самого наколоть. Каково б тебе было?!

И Ванюшка разревелся не от страха перед отцом, а вдруг пронзившись болью насквозь, словно раскаленной спицей. Но и этот случай быстро утонул в парной, ласковой воде, речкой Удой текущей через лето.

10

Корчажка скоро надоела Ванюшке, потому что эдаким манером рыбалка вершилась без самого рыбака. Прихватив отцовскую корзину, пошел собирать вокруг лесничьей сторожки сырые грузди; тем летом рано и так густо высыпали они у края распадка вокруг лиственниц, что хоть литовкой коси. После дождей пригрело солнышко, мох парил, тут-то из него и хвойной прели полезли на белый свет крепенькие грузди, с нежно-белой бахромой и синими озерками росы на шляпках, где плавали и хвоинки, и ягодки голубицы, и даже черные жучки. Грузди эти из-за бахромы прозывались махристыми. Вначале Ванюшка бродил с отцом, который натаскивал его:

— Вот большой гриб — ишь подбоченился, красуется, куды с добром, целая лепеха. Срезал?.. Дальше не беги, глаза не задирай, — гриб, он поклон себе любит. Где-то невдалеке и семейка пасется, а это, поди, ихняя мамаша. Сучком пошуруди маленько, пошуруди, грузди, поди, нас увидали — все во мху попрятались. О-о-о, вот они, ребята, и повылазили.

Потом, бесконечно разговаривая с груздевыми семейками, вернее, всяко перед ними винясь, испрашивая прощения, Ванюшка уже напару с сестрой Танькой собирал грибы.

— Ну и кормилец, ну и кормилец, — нахваливала мать, принимая очередную корзину, с верхом полную махристых груздей. — Лагушок уж насолила, второй замочила. Старайся, сына, старайся. Придется, отец, один лагушок сдать в столовую да с выручки грибнику штаны купить… магазинские, — заработал парень. Работничек…

— А мне? — тут же обиженно подсунулась Танька.

— А тебе, деука, назьма бы на лопате, — посулила ей мать. — Никакой помощи от тебя: за Веркой путем не смотришь, а по грибы разок сбегала, дак теперичи и палкой не прогонишь. Исть дак за стол поперед всех садишься, а как помочь, не допросишься, не докричишься.

— Ладно, — вступился отец за Таньку, — успеет, намантулится, какие ее годы… Справим тебе к школе новую форму. В городе закажем… А тебе, — вспомнил про Верку, свою любимицу, — тебе, доча, шубеночку отхватим. Да такую, что и на снегу можно спать, — сроду не замерзнешь.

После отцовских посулов Ванюшка с Танькой уже из лесу не вылазили — все тащили и тащили грибы, а мать едва успевала замачивать и солить их.

А парнишку опять азартно поманила река, и отец, уважив в сыне рыбацкую натуру, ссучил из конского волоса жилку, привязал крючок и грузильце, а тальниковый прут на удилишко сын срезал и окорил сам.

Тут как раз прояснело, и покосчики в тревоге перед близким ильиным днем, частенько приносящим проливные дожди, хлестко ударились грести кошенину, копнить, а потом и метать зароды, так что натаскивать сына хитромудрой речной рыбалке отцу было недосуг, да он и сам мало в ней смыслил, смалу приваженный к озерной. Кока Ваня мало-мало растолмачил, показал на пальцах, а теперь, дескать, иди лови фарт за хвост и жабры. Ванюшка, когда его не брали на покос грести на конных граблях или возить на отцовской Гнедухе или тутошней Карюхе копны, днями напролет шатался по реке, продирался сквозь кусты смородишника и курильского чая, скребся по кочкаре и зыбунам, по каменным осыпям, норовя по древнему ману и зову, что доносились из самой глуби рыбацкой родовы, подобраться к темным уловам, потайным омутам и закинуть удочку прямо в крутящуюся воронку. Доходя до всего самолично, наживлял и хлеб, и скачков, и паутов, и чудом обнаруженных на скотном дворе дождевых червей, при этом закидывал снасть и под самые коряжины, к топлякам-кокорам, и пускал поводок на перекаты, но клевать никто не думал, речка словно вымерла, хотя раньше, когда сидел на кочке и ловил банкой гальянов, раза два-три видел в уловке пестрые хариусовые спинки, и даже ленок однажды проплыл прямо на его ошалевших глазах; таким он привиделся в речке огромным, что Ванюшке, обмершему, пришлось, кажется, смотреть целую вечность, пока узкользала в тень коряжины долгая спина и могучий хвост. Он тогда вскочил, забегал от азарта по берегу, не зная, что предпринять, как выудить ленка, но, ничего, конечно, не придумав, долго не мог успокоиться, весь дрожал, как в ознобе.

«Вот сейчас бы клюнул тот ленок, вот бы здорово», — блажил парнишка сейчас, глядя, как мелко и припадочно трясется поплавок, вырезанный из сосновой коры, – треплют , терзают несчастного червяка всё те же нахальные гальяны.

— Связался с этой удочкой, — ворчала мать перед сном, — а навыка нету. Рыбалка здесь хитрая, не всякому по уму. Кока Ваня твой и тот за удочку не берется, заездки ставит. Вон отец наш удил раз, да только время да ноги убил и пустой воротился. Лучше б грибы собирал или вон голубицу, все больше пользы, раз штаны магазинские охота.

Кажется, на третий или четвертый день, когда он уже лениво, с вянущим азартом наживил скачка и забросил удочку в зеленовато-сумрачное улово неподалеку от покоса, где гребли сено отец с матерью и кока Ваня с Дулмой, тут и случилось. Лишь воткнул удилишко в кочкастый берег, оно тут же качнулось резко и упало на воду. Хотя парнишка прожил лишь семь лет и зим, он все же запомнил на весь свой век: серебрится росой высокая трава, и он, едва видный из нее, упестренной ромашками, синими колокольцами, бежит, летит, обжигая травой босые ноги, иссекая их в кровь, бежит, падает и кричит задыхаясь в крике:

— Пойма-а-ал!.. Пойма-а-ал!

Чудом чудным, по великой милости речной выуженный ленок прыгает за ним по траве, туго натягивая жилку и коромыслом выгибая на Ванюшкином плече удилишко.

Мать с отцом о ту пору гребли и копнили сено на приречном лугу. Услыхав Ванюшкин крик, разом побросали грабли и кинулись встречь сыну по отаве, вдоль валков скошенной и уже подвяленной травы. Ванюшка и пробежал-то совсем немного, как почувствовал, что удилишко уже не пружинит, не сгибается под ленковой тяжестью; оглянулся — на кончике тальникового прута болтался жалкий обрывок ссученного конского волоса; тут же испуганно бросился назад, отыскал в траве ленка и, ухватив рыбину под жабры, размахивал ею с шалым криком. Парнишка стоял у самого покоса среди цветов и травы, нескошенной из-за сплошной кочкары.

Первым поспел отец и, не разобравшись, хотел было выругать сына, но, встретившись взглядом с полыхающими от счастья Ванюшкиными, почти незрячими глазами, прижал матюги зубами и вроде насильно проглотил. Тут, запыхавшись, подбежала мать.

— Ну, Ксюша, рыбак растет, — отец горделиво, будто сам заудил, показал матери ленка. — Ишь ты, чуть не до плеча, — он примерил рыбину к руке, — кила на два, однако, потянет… Ох и ушицу мы нынче заварганим. Как чуял: котелок прихватил и хлебушек с солью. Сейчас костерочек сгоношим, поставим уху – баушку глуху, пусть варится. Ленок — это, паря, не окунь — царска рыба, жирная, скусная. И юшку похлебать ленковую – за уши не оттянешь… Тут где-то поблизости мангир растет, надо нарвать—приправим ушицу… На чо клюнул? – почтительно, как у ровни, спросил отец.

— Я тока, это, скачка наживил, забросил, а он как даст, удочка аж упала, — затрещал Ванюшка, — а я его тяну, а удилишко вот так согнулось, — он схватил прут и стал сгибать в дугу. — Я думал, коряга поцепилась, тяну, а он как поведет в глыбь. — Ванюшка размахивал руками, изображая то себя самого, то ленка, дающего круги в улове, рвущего жилку, при этом все говорил и говорил, брызгая слюной, и он бы рассказывал, наверно, до самого заката, если бы отец не остановил его улыбкой.

— Ну молодчина. Грибами завалил, теперичи и до ленков добрался. Куда рыбу девать будем, Ксюша?

— Дак куда?! Продавать, — готовно подхватила мать заведенную чуть ли не на все лето игру, силком сдерживая улыбку на губах, хотя глаза в глубокой тени платка, повязанного по-девичьи шалашиком, вовсю смеялись, искристо поблескивали проступившими слезами. — Вот беда, все лагушки у Ивана под грибы заняли.

— А мы, мать, это самое, того, — отец снял полувоенную фуражку, когда-то зеленую, а теперь добела выгоревшую на солнце, и взъерошил слепленные потом волосы, — мы рыбу, какую наудит, не будем солить, а подвялим. Ленок-то вяленый о-о-ой — первая закуска, особенно под водочку.

…Вялить, конечно, не пришлось — отец это знал, потому что и сам даже завалящего хариуска не выудил, хотя отстрадал на речке целое утро, — это оказался единственный на всю Уду оголодавший ленок, который сдуру взялся на Ванюшкину снасть, где жилка была ссучена толщиной чуть не в палец да к тому же из черного конского волоса, а крючок отыскался у коки Вани ржавый и такой большой, что впору вязать к самолову на щук. На дурного окуня такая снасть, может быть, еще и пошла бы, а на чуткую, хитренную и глазастую речную рыбу с ней лучше и не суйся. Хитрый Митрий, приезжавший на мотоцикле с Марусей-толстой собирать голубику, брезгливо осмотрев Ванюшкину снасть, почесал в затылке: