Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— Тя-а-атя-а-а-а, на кого же ты меня, дурака, спокинул?! — с подвывом причитал отец. — Нету, тятя, нету мне жизни без тебя. 0-ой, нету. 0-ой, нету… Да что ж ты меня на ум-то не наставил, о-ой, тятя-а. Да что ж ты меня породил-то на белый свет мучаться, о-ой, тятя, тятенька. И как мы жили с тобой, тятенька, и ни нужды, ни горюшка не знали.

Наверно, в это время перед отцовскими глазами вставало богатое тятино хозяйство, виделись братовья-работнички, все один к одному, ядреные, комлистые, виделись сестры, толстощекие, тугие, в работушке удалые, и он, молодой, горячий, выгоняет за поскотину лошадей, а потом, спутав волосяной путой самых уросливых, оставив брата-погодка присматривать за ними, седлает молодого, неуработанного жеребчика и скачет на край деревни, где на полянке собираются парни с девками, где уже с пылом и жаром, чуть ли не захлебываясь шальным весельем, наигрывают гармони и выбивают дроби каблуки, где уже теребит толстую косу, нетерпеливо поглядывает в степь отцова сухараночка.

Может быть, вместе с этими, до обиды скоро промелькнувшими парнячьими годами, опять же виделся и тятя, который при всяком случае порол их, сыновей и дочерей, то вожжами, то чембуром, но за которого они готовы были душу отдать и любили его, может быть, даже больше матери. Так еще любили потом лишь Сталина… Мать прошла по жизни хотя и отрадой малых дитят, но вроде и неизбывной тенью отца. Редко тятя наставлял ребят словом, имея вместо голоса властный, неколебимый взгляд из-под суровых, скорбно лохматых бровей, держа под рукой бич из плетенной в косичку сыромяти или ременные вожжи, а то и чембур.

Тут против воли помянулось, как тятя жалел и берег свою молодуху Ксюшу, когда та донашивала первенца Степана: робить не давал и шугал от нее бранчливых золовок-колотовок; и даже принародно отпотчевал вожжами Петруху, прихватив того на посиделках в нардоме, где сынок, без памяти, что баба его с часу на час понесет, начесав чупрын, давал трепака возле девок стриженных, возле комсы бесстыжей.

Да, нечасто Калистрат Краснобаев поучал словом, и все же слышался отцу тятин голос, его последние запомнившиеся слова, которые отец проговаривал вместо него: «Больно ты, Петруха, путаный да горячий, – Халун , язви тя в душу. Но ежели уросить-то помене будешь, в хозяева выйдешь. Шибко много не хитри — на чужом загривке далеко не уедешь; не кради – вор не бывает богат, а бывает горбат; к водке-душегрейке не приваживайся, – нету молодца, чтоб одолел винца. Живи, как Бог на душу положил. Во как…»

— Тятя-а-а, ой, не виноват я, о-ой, не виноват — жись клятая заела, — оправдывался он перед тятей, который посиживал в тени угла и сверлил его разочарованным взглядом. — О-ой, жись-изъедуха, змея подколодная. Беда, тятя, мужику, ой, беда-бединушка, ой, нету никакой жизни, механизаторы кругом, дышло им в рот. О-ой, тятенька, жись, хоть помирай ложись. Ой, хоть к Митьке в батраки нанимайся. О-ой…

5

Ванюшка, выбежавший за ограду вслед за розвальнями коки Вани, стоял на сквозном ветру, свистящем в широкой степной улице, как в трубе, и кидающем в лицо пригоршни колючей поземки: стоял, цепляясь за мутнеющие во мраке розвальни глазами, полными слез, и метельная круговерть горьких переживаний металась в его тесной груди, больно сшибаясь и не находя себе выхода; ему было стыдно за коку Ваню — не мог уж воспротивиться отцу, защитить заодно и мать, и его, а всё улыбался да улыбался, точно его хвалили выше крыши, — и верно, что дурковатый слегка; было и жалко своего коку, точно он оказался на поверку еще беспомощней его, пятилетнего; но сильнее всего жгла обида — опять не взял в лес, а сколько перед тем сулился. Ванюшке с тоской привиделись тихий заснеженный лес, голубоватые тени на пушистых суметах, желтоватый дом на краю глухого распадка у изножья хребта, древний листвяк, на сухой вершине которого одинокая, насмешливо каркающая при виде людей, сутулая ворона, которую отец прошлым летом пытался сшибить из тозовки, но всё мазал и мазал, хотя до вороны и было-то шагов пятнадцать, — то ли у отца руки похмельно тряслись, то ли ворона – воистину оборотень – смущала и сбивала его, мешала целиться своим колдовким, напористым взглядом.

…Вот кока Ваня приедет на кордон, привиделось Ванюшке, и, может быть, выглянет месяц, развиднеется падь, и ворона будет насмешливо скрадывать, как хозяин выпряжет кобыленку, кинет ей под навесом сенца и, облегченно вдохнув полной грудью, ступит в избу. А в избе уже потрескивает печь, жена коки Вани варит зеленый чай, помешивая его поварешкой, и, словно русская баба, охочая до ласки, прижмется к своему припозднившемуся хозяину, ласково укорит его за то, что ездит по ночам. Не то услышав отца, не то учуяв, разбудятся и выскочат из передней девчушки, смуглые, круглолицые, большеглазые, кинутся с разбегу к тятьке на шею, повиснут на руках, клоня того к полу.

Повздыхав, Ванюшка бредет к своему дому, забирается на заснеженную завалинку в палисаднике и через щелку в ставнях долго смотрит, как отец сиротливо допивает призаначенную водку и спорит с кем-то, размахивая руками, а потом воет, тупо глядя в чуть живой, раздвоенный огонек керосиновой лампы. Оттого что Ванюшка смотрит, натужно щурясь, глаза его быстро устают, и мерещится ему: уплывает отец, сгорбившись над столом, где копотно чернеет жаровня, теснятся среди рыбьих костей тарелки, стаканы; уплывает на островке хилого света и, вот уже совсем маленький, призрачный, восково тает в сероватом, бесприютном сумраке. Злость на отца неприметно сменяется в Ванюшке острой жалостью, — хоть и смутно, не облаченно в слова, но кажется ему, что отец, спаливший грехами жизнь, настроивший против себя родных и близких, зол теперь не столько на весь белый свет, сколько на себя самого, сидящего у разбитого корыта. Жалко было отца, и стал он сейчас куда дороже коки Вани; хотелось обнять его узкую, сутулую спину, крупно вздрагивающую от безысходных рыданий, обнять и просить отца слезно, чтобы не плакал, не переживал, потому что он, Ванюшка, во всем будет слушаться его и помогать ему всю жизнь. Но, зная, что отец теперь сроду не откроет заложек, а если постучишь, так облает через дверь, — Ванюшка беспомощно осел на завалинку, занесенную снегом, и тоже заплакал.

От того, что по-зимнему мела метель, что так горько в ночной темени завершались его именины, стало еще тоскливее, и уже терзал грудь воплощенный не в слове, но в тоске, страшный в своей непостижимости и простоте, назойливый вопрос: и что же мы так мучаем друг друга и себя?.. А так были бы счастливы, если бы любили друг друга, и лишь этим гордились… Позже Ванюшка доспел: любить ближнего и творить ему добро можно лишь тогда, когда и в ночном мраке различишь, где добро, а где зло. Испокон веку знаемые христолюбивыми земляками, понятия эти в угоду роскоши и блуда переставили местами; и теперь даже самое лютое зло, если оно выгодно порокам, изловчились понимать и воспевать, как благо. Еще позже Ванюшка, нажив свою судьбинушку, барахтаясь во зле, понял, что жить в любви друг к другу люди могут лишь тогда, когда в полную душу поверят, что только по этой любви Господь и воздаст душе в ее вечном обиталише. Где любовь, там и Бог, а где Бог, там все доброе.

Но это будет позже, сейчас же, растирая слезы обеими ручонками, парнишка поднялся с избяной завалинки, еще раз приник к щели в ставнях и тут же, как ему почудилось, уперся в отцовский, ненавидящий взгляд; испуганно шатнулся и соскользнул с завалинки в снег.

Выбравшись из палисада, еще раз торкнувшись в запертую калитку, поплелся к Сёмкиным. Лишь ступил в душную и низенькую, похожую на барак, избенку, как Варуша Сёмкина сразу начала громко охать, жалеть, — видно, приспел его черед, а мать, наверно уже наплакавшись, чаевничала вместе с Танькой и Веркой, сердито приглядывая за ними. Хозяин, на сей раз трезвый и угрюмый, подшивающий возле печи ребячьи катанки, с руганью схватился за телогрейку, пригрозив пойти и по-мужицки поговорить с «этим кровососом», но Ванюшкина мать тут же вылетела из-за стола и чуть не силком усадила Сёмкина обратно на опрокинутую табуретку. Мужик нервно схватил в руки катанок, из которого торчало шило, но тут же отбросил его и стал скручивать толстую самокрутку.

— Чо, Ванька, говоришь, справил именины? — закурив, спокойно спросил он.

— Да у нас кажин день да через день такие именины, —отозвалась за Ванюшку мать. — Другие хошь выпьют, дак спят, а наш, дикошарый, теперичи всю ночь будет колобродить.

Варуша согласно вздыхала на материны слова, нет-нет да и тревожно косясь на своего мужика, который опять взялся за катанок и, нервно протыкая подошву крючком, отмашисто выдергивая просмоленную варом постегонку, виновато помалкивал и не подымал глаз.

Спать Ванюшку кладут на пол рядом с Пашкой и Сашкой, которые, набегавшись, спят без задних ног, во сне прижимаясь друг к другу. А Ванюшка долго не может заснуть; вспоминается ему опять лесной кордон, кока Ваня, видится лето, когда отец с матерью мирно косили сено.