Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

Дед Киря знобко тряс сведенной кистью руки, – не то от партизанской контузии, не то зяб даже в июльский зной, – но дымными январскими морозами купался в рыбачьих иорданях либо в полынье, дивя прибрежный народ вещим здоровьем, а суеверных пугая, – уж не снюхался ли старче с окаянным озёрником, что при солнышке дрыхнет в удонных травах-щелковниках, зарывшись в ил и тину, а после заката, обрядившись в зеленую кугу, кряхтя, выбирается на лед, и, приладив козырьком перепончатую лапу, прижмурив слезящиеся, древние очи, скрадывает деревню, поджидает: может, какой хмельной ухарь, запрягши халюного коня, порысит впотьмах через озеро да махом в полынью и залетит, – угодит к нему, водянушке, на вечный постой.

Поначалу даже соседи не ведали о стариковской причуде, – купался он ни свет, ни заря, когда еще лукавые в кулачки не били, но – как смехом поминал отец Алексею с молодухой, а Ванюшка подслушал, – однажды, на Крещенъе Господне, прибрежный люд своими глазами зрел дедово купание. О ту пору рыбзаводская бригада наводила под сосновским берегом, и когда рыбаки вершили первую тонь и вытягивали невод, где в сочно зеленом шелковнике и сизой тине бушевали красноперые окуни и щуки-зубатки, когда подле рыбаков уже суетились с кулями и хольшовыми сидорками сосновоозёрские мужики и бабы с ребятней, – вот тогда-то все и узрели деда.

Старик подковылял к широкой иордани, через кою рыбаки накануне вечером тянули невод и которая теперь зеленовато посвечивала тоненьким ледком, раздолбил ее пешней, выметал совковой лопатой шугу, и, то ли не чуя, не видя, что на него оторопело пучится народ, то ли еше нарошно, чтобы потешить люд, мигом разделся донага потом, перекрестив себя и воду, как и положено на Водокрещи, чмокнул нательный крестик и сполз в паряшую иордань. Все ахнули!.. Даже рыбаки, уж на что закаленные, насквозь продутые ледяными ветрами, укутанные в полушубки и коробом стоящие брезентовые плащи, и те зябко передернулись.

Не успел рыбаки сообразить: то ли переть деда из иордани за бороду, словно репу из грядки, то ли уж пусть пропадает, раз выжил из ума, как старик, поплескавшись, чисто селезень, вылез на лед в чем мать родила, выказывая деревне съеженный от студеной воды, старческий срам. Молодые рыбаки по-жеребячьи заржали, степенные мужики, сплюнув, отвернулись, а бабы, вначале перепугавшись, тут же в высрамили бесстыжего деда. А тот протерся докрасна ходшовой мешковиной, мало-мало оболокнулся и, прихватив пешню с лопатой, под свист и гиканье ребятишек побежал к берегу мелкой трусцой… Вот тебе и, безбожник, красный партизан, – Крещение Господне справил!

Так он ежезимно купался на Богоявление, иногда сопровождаемый своим дружком Ванюшкой, и никакая холера его не брала. Парнишка, впервые увидев дедово Водосвясвятие, так поразился, что нарисовал картинку и подарил ее деду Кире, чем до слез растрогал того. Малый и сам, раздухарившись, сунулся было в иордань, но духу не хватило, да и старик отсоветовал

Сейчас дед Киря грел на июньском солнышке трухлявые кости, и по бороде его, ковыльной, прибитой инеем, как в прозрачном редколесье, блудили мухи, шатался слабый ветерок, прилетающий из степи либо с озера.

Солнце било прямо в лицо, но дед не отворачивался от светила, а как сидел, укрыв глаза тонкими, прозрачными веками в синих прожилочках, так и продолжал сидеть. Старый партизан посиживал на лавочке, словно часовой на весь недожитый век оставленный здесь в карауле, намертво пристыв к вышорканной плахе костистым задом; и следил былой вояка иногда напару с Ванюшкой, как текло время и круто менялась жизнь, за которую получил контузию, за праведность которой столь полегло русского народа, что и считать боязно, — хоть бы уж оправдалась кровушка, искупилось братоубийство нынешней жалостью, покаянною любовью; жизнь текла, налаживалась, хотя, как и прежде, одни люди умирали, другие нарождались, третьи старились на его глазах или мудро добрея, или жесточась и скупея, или попивая горькую, поскольку ни помудреть, ни окунуться в злобную и корыстную суету не смогли, не сумели. Случалось к нему на лавочку выползала и обезножевшая разбухшая, тяжело страдающая от водянки бабка Шлычиха, в любую пору глухо повязанная черным полушалком, и тогда они, две глухие тетери, переговариваясь, громко кричали друг другу на ухо, и слушала вся улица.

2

Не встретив соседских ребятишек, Ванюшка для начала подвернул к деду Кире, подвернул привычно, поскольку частенько посиживали они рядком, говорили ладком, обсуждая хоть мало-мальское шевеление жизни на улице: конюх ли рыбзаводской Кузьма прогонит лошадей на водопой — старый и малый порядятся: перегонит ли конь «легковушку»; пройдет ли Ванюшкин отец с рыбалки — погадают, в каком краю озера нынче рыба тянет. Случалось, заспорят и горячатся оба, а дед — все ж геройский партизан, — не сдерживаясь, попробует достать краснобаевского отхона осиновым батожком, вечно и наготове стоящим между ног, но пока собирается, Ванюшка успеет отбежать и спорит издали. Дед Киря натянет на самые глаза линяло-зеленую, суконную фуражку, громко сплюнет:

— Э-эх, перестали стариков слушаться — вот и грызетесь, неслухи, как собаки, пропасти на вас нету. Ишь, какой попершный, ишо и спорит… Ты сперва поживи с мое, а потом уж спорить берись…

Поворчит старый партизан, отвернется обиженно, а лишь четверть часа мелькнет, смотришь, опять смирненько посиживают и бравенько судачат, будто и не пластались так, что перья летели по-над улицей. «Что старый, то и малый, адли», — посмеивалась Ванюшкина мать. Дед Киря и жалел Ванюшку, когда того, бывало, шуганет отец — жалел и утешал: ничего, дескать, Ванятка, батожье древо Божье — терпеть можно; не отвалится голова, дак вырастет борода.

Когда Ванюшка присел возле деда, тот, не открывая глаз, спрятанных в тени долгого кондыря полувоенной фураги, почуял, что кто-то примостился на лавочке, запоздало встрепенулся и, пока еще не размыкая сомлевших век, точно видя сквозь них, истонченных, обескровленных и чутко подрагивающих, сказал весело:

— А-а-а, Петрович… Здорово, паря, здорово. Давненько я тебя не видал, — старик открыл глаза и улыбнулся хитровато. — Уж всяку всячину передумал: думаю, подался мой постреленок в город и даже не попрощался с дедом… — тут старик приметил на Ванюшке обновы, пощупал брюки пальцами, и, шелестя тканью, притворно охая, поцокал языком. — О-о-о форсистый, паря, матерьал, крепкий, адали дерюга, сносу портам не будет… Братка, поди, из города привез?

— Не, деда, это мне тетя Малина привезла! – проревел в седовласое дедово ухо.

— Это котора?

— Ну, котора, котора?! — досадливо отозвался Ванюшка. — Котору братка из города привез, он женится на ей.

— Молодуха, значит. Понятно… Имя больно уж чудно, сроду не слыхал – Малина… Ну, дак ты теперичи, едренов корень, богатый стал, подле тебя и сидеть боязно, — мужик богатый, что бык рогатый, того гляди, и боднешь.

— А я, деда, с тетей Малиной в город поеду, вота-ка! — Ванюшка хвастливо покачал головой, пощелкал языком. — Мы с ей в цирк пойдем, там обезьянки всякие — ученые-преученые, как заправдашние люди. Там и мороженно дают… И коровы пляшут под музыку…

— Им, поди, по сто грам нальют, вот они и дрыгают копытами. Без бутылки, без дуды ноги ходят не туды… А меня-то, Петрович, али не прихватишь с собой? Чо же я один буду сидеть, как пень трухлявый. И словом не с кем будет перемолвиться. А то бы и мне порты, навроде твоих, надеть, да четушечку поднести, — дед щелкнул себя в иссохшую шею, — и в цирк. Дак я бы и почише коровы сплясал трепака. И морожено бы снямкал. Оно же, паря, говорят, ши-ибко мягко, как раз по моим зубам… Ну дак чо, берете?

— Не-е, деда, тебя в город не возьмут, — в лад старику, с улыбкой отвечал Ванюшка, — ты шибко старый, сходу под транвай попадешь либо под машину… Меня-то едва взяли… А машин в городе, транваев!.. — парнишка зажмурил глаза и задергал головой, — видимо-невидимо!.. Не-е, ты, деда, лучше дома сиди, а я приеду и гостинец тебе привезу. Леденцы в банке, ладно?

— Каки мне, паря, леденцы, ежели у нас с баушкой один зуб на двоих, и тот шататся взадь-впередь.

— Ладно, мы с браткой хромовы сапоги тебе купим, — Ванюшка глянул на ветхие стариковские ичиги, осоюзенные кожей и растоптанные в лепешки.

— Ну-у, ежели сапоги привезешь, тогда ладно. Буду тебя на лавочке поджидать.

— А ежли насовсем останусь, то с попуткой пошлю, ладно?

— Не-е, ты, паря, совсем не оставайся, а то я без тебя со скуки помру. Малехо погости и назадь вертайся… Да… Алеха-то, значит, женится. Из города себе невесту припер. Ишь ты, мода пошла, деревенских побоку, городских хватают, — скусней ли чо ли, а может, пахнут шибче, вот наши парни и обзарились… Да-а, паря, машин там полом, чо и говорить, — уже всерьез согласился дед Киря и тревожно покачал головой, подергав себя за нежно-розовое, оттопыренное ухо. — Страсть Господня, сколь там этих машин, того гляди, паря, и шибанет под зад. Ты смотри там в оба, — старик погрозил Ванюшке длинным пальцем с пожелтевшим, серпом загнутым ногтем, — рот не разевай, мух не лови и головой не верти по сторонам, а то, паря, и глазом не сморгнешь, как под колеса угодишь.