Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— А ежли насовсем останусь, то с попуткой пошлю, ладно?

— Не-е, ты, паря, совсем не оставайся, а то я без тебя со скуки помру. Малехо погости и назадь вертайся… Да… Алеха-то, значит, женится. Из города себе невесту припер. Ишь ты, мода пошла, деревенских побоку, городских хватают, — скусней ли чо ли, а может, пахнут шибче, вот наши парни и обзарились… Да-а, паря, машин там полом, чо и говорить, — уже всерьез согласился дед Киря и тревожно покачал головой, подергав себя за нежно-розовое, оттопыренное ухо. — Страсть Господня, сколь там этих машин, того гляди, паря, и шибанет под зад. Ты смотри там в оба, — старик погрозил Ванюшке длинным пальцем с пожелтевшим, серпом загнутым ногтем, — рот не разевай, мух не лови и головой не верти по сторонам, а то, паря, и глазом не сморгнешь, как под колеса угодишь.

— О-ой, да мы, да я!.. — захорохорился Ванюшка, приподнявшись с лавки. — Да там же, деда, тротувары кругом, я по им и буду ходить.

— Во-во, так подле заплотов и доржись. Да один-то не шатайся, долго ли в городу заблудиться….

— Мы же с тетей Малиной будем ходить.

– Во-во, не отставай… Жамбалка бабушки Будаихи в Москве гащивал…Там у него кум… Спрашиваю: “По Москве-то, паря, ходил?” “Ходил, – говорит. – С кумом, паря.” “А чо видал в Москве?” “Кумов зад…Глаз не спускал, – отстать боялся, заблудиться…” Так что, за тетю Малину и держись… Там и жиганья, навроде нашего Маркена, поболе чем машин. На ходу подметки режут, глазом не успеешь моргнуть, обдерут как липу… Это перед войной ишо в город попал, заглянул, паря, на барахолку. Дай, думаю, Митяю какой ни на есть гостинчик возьму. Гроши в кармане брякали – пару соболей баргузинских загнал… Но чо, хожу, гляжу, – ничо, вроде, доброго нету. А народу на барахолке толчится тьма-тьмушая… Потом, это, глядь, – к заплоту лисапет тульский прислонен, и паренек возле крутится. «Почем?» – спрашиваю. И тот чо-то дешево запросил… Ну, я и обзарился… От, думаю, поддуло, дак поддуло – за бесценок беру, и махом отслюнил ему, сколь просил. «Катайся, – говорит папаша, – на здоровье…» Тут и след его простыл. И тока я, это, лисапет-то покатил, мужик налетат. Хайло распазил, ревом ревет: дескать, ты куда, ворюга, лисапет мой попер?! Едва, паря, отбоярился. В милицию хотел отволочь… Кинул я лисапет, и – дай Бог ноги… Во как дурят нашего брата!.. Потом-то смикитил: жиганок возле чужого лисапета круги давал, дурака ждал. А тут я и подвернулся – деревня битая. Слупил жиган денюжку и пропал, – ищи-свищи ветра в поле… Но я кумекаю и так: жиганок тот молоденький в паре с мужиком шарамыжничал. Я от греха подальше дёру дал с барахолки, а они, может, опять лисапет выставили, ждут простофилю, навроде меня… Так что, Ванятка, в городу ухо востро доржи… А лучше б никуда не ездил. Сидел бы ты дома, Ярёма, да точил веретёна…

3

Со степной околицы возвращался Ванюшкин отец, весело покручивая кожаным чембуром, которым завязывали ворота скотного двора и на котором иногда водили поить корову Майку. И был он навеселе. Перед дедом с Ванюшкой присел на корточки и, опахивая водочным запахом, лукаво подмигивая, достал кисет с махрой и стал крутить цигарку.

— Ну как, житуха, дед?

— Ась?

— Жареный карась, – передразнил отец старика-глухаря и крикнул. — Ничо не слышишь, тетеря глухая?

— Глух да нем, и греха не вем, – словив ухом Петрову насмешку, откликнулся дед Киря.

— Как жись-то молодая? – снова крикнул отец.

— Да как тебе, Петро, сказать. Благодаря Христа борода не пуста: хошь три волоска, да и те, паря, дыбом.

— Слухай-ка, дед, чего я тебе скажу. Иду-ка я, это, нонесь мимо могилок, — завел отец стародавнюю шутку, которую дед по слабости памяти всякий раз забывал и попадался на крючок. — А чуть светало. Корову отводил… — вот это Ванюшка пропустил мимо ушей, о чем потом запоздало и больно жалел, как будто тогда можно было что-то поправить. — Ну и вот, знатца, иду-ка я, это, подле могилок.

— О-о-о!.. — заинтересованно протянул дед Киря.

— И возле воротьев тятя мой, Царство Небесно, стоит.

— У-у-у!..

— И спрашиват: как там дед Киря в моем дому поживат?

— А-а-а!..

— Пускай, дескать, ко мне теперичи собиратся. Раз привык в чужих избах жить, дак я ему и могилку свою уступлю. А сам уж тогда ишо поживу…

— Тьфу, варначья твоя душа! — дед Киря сплюнул влево, где возле плеча пасется нечисть.

Отец хохотнул с такой азартной хрипотцой, так молодо, озоровато взблеснув глазами, что Ванюшка, не сводивший завороженного взгляда с отцовского рта, засмеялся следом, но отец тут же похолодавшим, изморозным взглядом, почти невидяще посмотрел на сына, и смех Ванюшкин подсекся, точно луговая ромашка под острой косой. Чуть покряхтывая, потирая поясницу, отец поднялся с корточек и, уже снова сутулый, до времени износившийся, пошоркал к дому. Возле ворот поуркивал мотоцикл Хитрого Митрия, а сам Митрий с Алексеем, забросив бродник в привязанную к мотоциклу тележку, поджидали отца, чтобы ехать на рыбалку. Не заходя в ограду, отец тут же уселся в люльку, и мотоцикл, рявкнув, дернувшись, пропылил мимо Ванюшки и деда Кири в сторону озера.

— Охальник, чирей тебе на язык! — не то осерчало, не то с веселым удивлением выговорил старик вслед отцу и пожаловался Ванюшке. — Ишь чо выговариват отец твой, да как бы поперед меня не угодил в мохово — больно уж горячий, одно слово халун… Как смолоду бодяжником слыл — всякие срамные бодяги заливал, так и остался. Да бодяжник бодяжнику тож, паря, неровня: один для потехи баит, чтоб зубы помыть, другой, глядишь, тоску-скуку разгонит, на ум наставит, а твой папаша только галиться и может. Ишь ты, и Калистрата-покойничка приплел, домом попрекнул. Мне его совецка власть дала, как партизан я, и всяких каппелей бил… Ишо спасибо бы сказал, что вместе с отцом, упокойным Калистратом, на выселки не угодил. А ить и сам заделся партейным, тоже мужиков кулачил напару с Самуилкой, отцом Исайкиным. Родня ваша теперь. Молодуха-то внучкой Самуилу доводится… Перед войной прибрали того к рукам: дескать, перегнул палку…

Отворчав, дед снова вернулся к Ванюшкиным обновкам, теперь уже перебрался на беленькую рубашонку с короткими рукавчиками, погладил ее бурыми, похожими на узловатые, высохшие корни, мелко дрожащими пальцами и поцокал языком.

— Папаня твой в парнях тоже был горазд подчепуриться. Такую сбрую на себя наденет, дак куда с добром. Идет, бывалочи, по улице, под мышкой гармонь, штаны на ём багрецовы, из плиса, до самых пят, аж сапог не видать, — чисто приискатель с золотым песком в загашнике. Норки, бывалочи, задерет, на людей не смотрит. А до девок-то ши-ибко был зарный…

Дед по ветхости ума забывал, с кем толкует, с кем разводит такие долгие оладьи, но был рад и такому слушателю, потому что другого, постарше Ванюшки, дедовы говоря мигом бы притомили. Ванюшка же слушал охотно, воображая ранешнюю жизнь мудреной сказкой и волнуясь, замирая счастливо, когда речь заходила о их, краснобаевской родове, о деде Калистрате, коим гордился, несмотря на то, что того считали кулаком. А уж когда ответно заговаривал сам Ванюшка, тут уж дед Киря не мог его переслушать. Но старику было легче, потому что иногда, как вызнал парнишка, тот спал с открытыми глазами и даже кивал на всякий случай головой. Злясь на деда, когда тот лишь притворялся, что слушает, на самом же деле дрыхнет, Ванюшка придумал хитрую уловку, стал нет-нет да и теребить старика: «Деда, ну, ты слушаешь или нет?.. О чем я тебе рассказывал?..» «Ты, паря, шибко хлестко баишь, ничо не понять…» — оправдывался старик, невинно хлопая веками, которые тяжелели и сами собой заволакивали глаза.

— Да-а, Ванюха—свиное ухо, родова у вас знатна была — хозяева. В кого уж ты пойдешь, Бог знат. Ежли в деда, в Калистрата, толк будет. Помню, он отцу твоему говорил: толк-то, говорит, есть, да не втолкан весь. Я ить парнишкой поломал на его спину, на дедушку твоева Калистрата, Царство ему Небесно, — если старик напрочь забывал недавнее, то прошлое, покрытое сумраком лет, зрел как на ладони, при белом сиянье месяца.— Как на рыбалку, на покос ли, иди, Киря, подсобляй, потом сочтемся. А там, как говорят, горбатился семь лет, выслужил семь реп и тех нет. Кормил, правда, от пуза, тут уж грешить неча. Нуждишка, она, паря, шибко не спрашиват, ись хочешь — иди, спину гни. А я ж без тятьки рос — присевом считался, матка меня в меже нашла. Худо мне было, присеву-то, голоса на сходе не давали, земли тоже. Да и к делу некому было привадить. От земли отбился, ни кола, ни двора, так по чужим людям и жил…

— А дедушка добрый был или злой? – поинтересовался дотошный внучек.

— Дед твой, приходским батюшкой нареченный Калистратом, — значит, добрый воин, – не злой был, но шибко сердитый. Петру, хоть и хитрый рос, тоже, бывалочи, на орехи влетало. Женатый уж был, а чуть отцу поперечит, Калистрат долго не чикается, тут же бичом поперек спины вытянет, и слова не скажи. И мне влетало, хошь и в батраках ходил… Я ить его, паря, спалить хотел. Да… Тут у нас о досельну пору поселенцы жили — посельга беспутая, вроде, политически… но вот, одна посельга и надоумила меня, дурака набитого… — старик замолчал, чем-то смутившись, чего-то застыдившись в том, самом дальнем прошлом, и тут же увел разговор в в другое руслице. — А жили-то ваши крепко, тут и говорить нечего. И пашеничку сеяли, и скота полом держали, а рыбу соленую дед так бочками и фукал в город. Тут же кругом все его амбары стояли. Где Семкины теперичи живут, там тоже амбар был, вроде как под рыбу. Бывалочи, мимо не пройти, не проехать— одна вонета. В жару, бывало, и квасил рыбку упокойный Калистрат. Вдругорядь пожадничает, нахапает, девки пластать не поспевают, — вот она и квасилась. А муха-то кругом – Царица Небесна – тучами стоит. Да муха-то ядреная, зленная, супротив колхозной собака собакой, – одно слово, кулацкая муха. Бывало, кэ-эк цапнет!.. – и рог на лбу…