Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

5

Ванюшка, по самое горло наревевшись, немного притих, только нет-нет, как в ознобе, встряхиваясь всем телом, сглатывал подступавшие к горлу всхлипы. Долго торчать возле деда было рискованно — выйдут свои, увидят мокрые, грязные брюки, греха не оберешься, — и Ванюшка пошел через узенький проулок на соседнюю улицу. За ним потащился и Базырка, успевший вынести из дома ломоть ржаной лепешки, который тут же разломил пополам, поделившись с дружком. Покружив по улицам деревни, белесым, раскаленным, ребята сошли к озеру, но уже подальше от соседской братвы и бродничавших рыбаков.

Озеро быстро остудило горячую, разбухшую от рева, опустевшую голову, а сырость высушило — слава Богу, пока еще всем отпущенное,— некорыстное солнышко. Угасла в висках тоненькая, свербящая боль, еще недавно так донимавшая Ванюшку, порожденная тяжелым переживанием. Он не то чтобы забыл ссору с Маркеном, но уже вспоминал ее без рвущей душу обиды, — с покорной обреченностью.

Чуть позже озерным ветром занесло к ним и Пашку Семкина, которому Ванюшка, пока отец, Алексей и Хитрый Митрий трясли бродник, набил полную майку рыбы. Прытким скоком потащил Пашка добычу матери, а из дома прихватил полбуханки хлеба, три вареных в мундире картошины и сольцы, насыпанной в спичечный коробок.

— Хоть кишку заморить, — парнишка рассудил по-мужичьи, кинул ребятам по картошине, порушил хлеб и затейливо присказал. — А то уж, робя, кишка за кишку заплетатся, и пузо лазаря поет.

Потом купались: Ванюха с Пашкой плавали наперегонки, проныривали друг у друга промеж ног, разглядывали полураскрывшие зев, волнисто расписанные озером ракушки, очищали их от намытой внутрь сизой глины и присосавшихся, как зеленые бородавки, водянистых пиявок, а тем временем Базырка под шумок выбрался из воды и — уже без терпения — мигом натянул на себя Ванюшкины брюки. Они были ему велики, гачи раздувались, наподобие галифе, а у ступней морщились волнами. Ванюшке такая примерка не пришлась по душе, но он промолчал, глядя на Базырку, поддерживающего брюки локтями, и все равно сияющего лицом, точно начищенная песком, медная тарелка. Без особой надежды, все же попросил:

— Дай поношу маленько?

— Да ну, — замялся Ванюшка, воротя глаза в сторону от Базырки, чтобы устоять перед жалобным напором плачущего взгляда. — Мамка будет ругаться. Самому едва дала. И так все измял, измарал.

— А-а-а, жалко, — обиделся Базырка.—Жид, жид, на назьме дрожжит… Папка приезжал, так мы тебе давали на коне прокатиться, а ты так пожалел. Ну, погоди, чего-нить попросишь — во тебе, — малый сунул Ванюшке под нос крепенький кукиш.

Ванюшка заколебался, хотел было дозволить Базырке поносить брюки, но тут его выручил Пашка:

— Да ты же в них утонул. Ой, умора, — засмеялся он, показывая пальцем. — Мне бы еще как раз были, а тебе надо к ушам вешать за веревочки. Сними, не позорься. Мне так они не нравятся. Я вот папке скажу, чтоб он мне матроску привез, а штаны синие, – синие красивше.

— Монах в синих штанах, — обидевшись за свои брюки, обозвал его Ванюшка.

6

Погода у Сосновского озера менялась заполошно, – оторопь брала: вот еще светило оплавленное солнышко, но вдруг из-за Дархутуйского хребта исподвольно выкатилась пепельная тучка, забралась на вершину неба, слившись с дремавшими там облаками, и расползлась на полнеба, застив собой сморенное солнце. Вместе с тучей тут же прилетел степной ветер, шоркнул жилистой рукой озерную гладь, смял ее, хмуро наморщил, и побежала полосами мелконькая рябь. Но ветер трепал озеро все чаще и чаще, все круче и круче, с варначьим посвистом задирая воду вихрами, пока не скопились и не разгулялись волны, белеющие пенистыми барашками, которые тут же наперегонки поскакали к берегу. По тени на озере ясно виделось, как ползла набухшая туча: под солнцем валы катились сочно-зеленые, почти изумрудные, а в тени — холодно-серые и тоскливые. Тень быстро стирала с лица озера румяную беспечность, густо-зеленый смех солнечных волн, давая полную волю недоброй, куражливой хмурости.

И вот уже весь белый свет охватила печальная муть, как будто до времени поспел вечер, и, густо налитые мороком, с нарастающим ревом и посвистом кинулись в берега серые волны, сшибаясь между собой, выкидывая к небу белые лохмы брызг. Стало зябко, но ребятишки настырно сидели в воде, – там было теплее, чем на ветреном воздухе, резко похолодавшем , словно и не парило день-деньской как в бане, — и, высунув одни головенки, нет-нет да и пропадающие в седой пучине, тревожно посматривали на тучу, ожидая, когда через прорешку выклюнутся предзакатные желтые лучи и согреют их.

Солнышко, солнышко,

Выгляни в окошечко,—

дружно голосили они,—

Твои детки плачут,

Серу колупают,

Нам не дают,

На базаре продают…

Но сколько ни голосили ребятишки, сколько ни вертели головенками, солнышко не показывало своего теплого, оладушного лика, зато ветер пуще разгулялся. И даже полетели вдруг редкие, крупные капли дождя, который, впрочем, тут же и перестал, несмотря на то, что Пашка, обрадовавшись ему, запрыгал в воде, заревел во всю глотку:

Дождик, дождик, припусти,

Мы поедем на кусты,

Богу молиться,

Царю поклониться!..

Оттого, что муть так быстро и безжалостно застила веселые, зеленоватые волны и синеватый вечерний свет, на душу Ванюшке пало беспричинное, неведомо к чему относящееся, недоброе предчувствие; к тому же парнишка увидел, как на улице, широко открытой озеру, уже кучерявилась пыль, вздыбленная ветром, кое-где закручивалась высокими воронками. Коряво приплясывая, кидаясь в небо и опадая, ползла пыль, вилась вдоль палисадников, пока не прижималась, обессиленная, к земле, но тут же снова выворачивались из земли, кружились по деревне пыльные змеи. Глядя невольно обмершим взглядом на бегущую по улице пыльную воронку, Ванюшка припомнил, что бабушка Маланья, покойная отцова мать, баяла: дескать, в самой большой воронке кружится синий колдун с ножом или кривой секирой, и кто угодит в его воронку, тому уже несдобровать; и что-то похожее на окровавленный красный нож парнишка тут же и высмотрел среди пыли, мелкого сора, вьющихся бумажек; узрел нож, торчащий вниз острием среди пыльной круговерти, и узрел так явственно, до стекающих жгуче-красных капель, что весь передернулся, — стало жутко; нож не пропадал с глаз, и сам Ванюшкин взгляд, будто привороженный колдуном, не мог оторваться от пыльного вихря, который надвигался, переполняя Ванюшку ужасом, и вот, кажется, нож завис над ним, и хотелось спрятаться от него в озере, но злорадная и властная сила вихря манила к себе, в себя, и неведомо чем бы все завершилось, если бы не кинулся на него подкравшийся сзади Пашка и не повалил со смехом в озеро. Впрочем, это пугающее видение и само тут же, как пришло, так бы и ушло, оставив после себя в душе горчащий осадочек непонятного и стылого предчувствия.

Ветер улетел баламутить, старить рябью и ярить другие озера, коих по аймаку плескалось несчетно, но Сосновское, раскачавшись, пока не успокаивалось; разбуженное, после тяжкого и душного, предзакатного сна, похрипывало, постанывало, наотмашь кидая на берег пенистые волны, показывая белые зубы. А солнышко, как ребята перед тем ни манили его, так путем и не высунулось в окошечко; лишь на закате, уже покрасневшее, четко округленное, показалось на малое время из туч, осветило озеро усталым, дремотным светом и тут же, порезавшись боком о лесистый гребешок Дархитуйского хребта, облив ершистый горб кровавым туманом, сгинуло, и воцарилась над землей пепельная глухота.

Парнишки, растирая пупырчатую гусиную кожу, тряслись в мелком ознобе – продавали дрожжи, прыгали то на одной, то на другой ноге, затыкая ухо пальцем, чтобы из другого вылилась скопленная водичка. Ванюшка счистил с брюк засохшую глину и утешился, – брюки до хруста просохли, лишь кисло сморщились, да пропали с гач бриткие стрелки. Парнишка снова помянул Маркена недобрым словом, но уже без обиды, — обида вымылась озером, выгорела на солнышке, а то малое от нее, что могло тайком прицепиться к памяти, теперь выдулось напористым степным ветром. «Да ладно, — успокоил он себя, оглаживая брюки ладошками, — не шибко видно. Под потемки домой прошмыгну, никто и не заметит. Да там, поди уж, гости понаехали, гуляют…»

Базырка, пока Ванюшка застегивал пуговки на прорешке, жалобно смотрел на брюки, шмурыгая носом и поддергивая мокрые, с прилипшим песком трусишки. Ванюшке опять стало стыдно, что у него есть красивые магазинские брюки, а у дружков нету, будто он повинен в этом.

— Ничего, Базыр, ничего, ты не переживай, — бездумно, не ощущая своих слов, бормотал он, чтобы Базырка не вязался. — Ничего, вот поеду в город.