Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

– Сиди-и, сиди, прижми свою терку, – осадила его мать. – Везде хорошо, где нас нету…

– Где вас с Шеститкой нету, там, конечно, хорошо, – съязвил отец, но мать, пропустив мимо ушей язву, продолжила:

– Я у сестры гощую на Яблоневой станции, под Читой, дак уж через день места себе найти не могу, – так домой охота, что хоть пёхом домой чеши.

– Вот с Шеститкой и оставайтесь, – отец незряче оглядел кухню, но тут на глаза ему попался Ванюшка, допивающий чай с творжной шаньгой. – Глянь-ка, Алексей, голова-то у него, однако, поболе твоей будет, как у Ленина, – Дом советов. А про пузо и говорить нечего… Ишь мнет, мялка, аж за ушами пишит, а работать – лень.

– Кончай, отец, кончай! – сердито оборвал его Алексей. – Пусть ест, раз аппетит хороший. Не жалей…

– Чего ты над ним всю жись изгиляшься?! – взвилась захмелевшая мать, не страшась отца при старшем сыне. – Может, приткнешься на старости лет, кровопивец!

– Э-э-э… – отмахнулся от нее отец, – покуль трава растет, корова сдохнет. Да и, чую, где сядешь, там и слезешь.

– Приткнешься!.. – жалостливо вздохнула мать, перекалывая гребенку в сырых волосах, стянутых шишкой на затылке. – Гляжу не шибко-то ребята манят, нужон ты им сто лет, скандалист…Ох, отец, отец, мало тебя Бог наказывал… Гляди, отольются волку овечьи слезы. Думаешь, раз Халун, дак на тебя и узды нету, можно изгаляться над ребенком. А он, может, один тебя и пожалеет, пригреет на старости лет…

– Перестань, мама! – сморщился Алексей: похоже не по ревнивому нутру пришлось то, что мать настырно выпячивает Ванюшку перед братьями, которые, слава Богу, и сызмала боёвые росли, не чета тюхе-Ванюхе, и в люди вышли, а что из этого Тарзана выйдет, еще вилами на воде писано, но, похоже, ничего доброго, – бестолочь, маменькин сынок, титёшник. – Извадили парня. Лодырь растет…

В этот вечер Ванюшка впервые и на оставшийся век ощутил вдруг остро и явственно снисходительное и усмешливое отношение к себе брата Алексея, которое потом то забивалось теплым чувством кровного родства, то опять вспухало; почуял парнишка и трещину меж собой и братьями, что с годами ширилась, пока не обратилась в становую щель, через какую нелегко было перемахнуть. Парнишка пыжился, краснел, слушая братовы наставления, и, хотя мать не щипала, как обычно, под столом, не пинала ногой, а наоборот, хмельно и заговорщицки подмигивала, не выдюжил, рванулся из-за стола и с плачем кинулся в ограду, оттуда – одна дорога – на скотный двор к Майке.

– Довели ребенка… Уж не война, чтоб смалу запрягать-то?! – защищала мать Ванюшку. – Ты, отец, вон по неделям пьешь, яица без дела мнешь…

– Ах ты вонькая, шагм-м арш отсель! – отец встал, уцелил на мать туго прищуренные, стылые глаза. – Как жогну, так и вылетишь у меня из-за стола…Ни заразы не понимат, а тоже булгачит. Осмелела…

Тут взнялся Алексей, горячий, как и вся краснобаевская родова, и громом средь ясного неба прозвучал его голос:

– Ты, отец, еще раз мать оскорбишь, сам вылетишь пробкой из-за стола – тихо, но тяжело посулился Алексей и, положив руку на острое отцовское плечо, силком усадил папашу на лавку. – Сядь и молчи в тряпочку, раз не умеешь по-людски говорить.

Отец притих, потом, вроде, равнодушно спросил:

– Ты почо сюда приехал?..

– Тебя не спросил. Это мой дом родной…

– Твой уже?.. Ладно… Я-то думал, сынка прибежал: отцу пособит, деньжат подбросит, а он из отца же и тянет остатни жилы. Ло-овко… Чужими мягкими хочешь своих поминать…

– Отец, ты запомни: я тебе не мать с Ванькой, у меня быстро… поэтому сиди тихо.

– Нет, я спрашиваю: ты почо приехал и эту… хитрозадую с собой привез? Вся в папашу – жидовская порода.

Алексей побледнел, скрипнул зубами, и, опершись о столешницу короткими, мышцатыми руками, со зловещей, ничего доброго не сулящей медлительностью, стал подыматься, вздыбился, грозно навис над отцом.

– Что ты брякнул своим поганым языком?.. Ну-ка, повтори?

– А ты не понукай, не понукай, не запряг, – заюлил глазами струхнувший отец. – Молод ишо…

– Батя, ты меня знаешь, я в деревне любому салаги загну. Я же не посмотрю, что ты отец…

Бог весть, чем бы завершилась вспыхнувшая брань, если бы мать не встала меж отцом и сыном.

– Леша, иди спи. Не связывайся с пьяным дураком…

Алексей глянул еще раз тяжело и протяжно на отца и, выходя из летней кухни, посулился:

– Отец, еще раз такое услышу, пеняй на себя…

Отец, будто не слыша, тряской рукой налил себе браги, выпил, стал суетливо закусывать остывшими окунями.

7

На другое утро, проспав до высокого солнца и пробудившись, когда теплый свет, струясь сквозь распахнутое окно прямо в постель, щекотно огладил лицо, Ванюшка тут же угодил в руки тети Малины, даже потянуться и позевать не успел. Руки ее, припахивающие цветами, прохладно-ласковые, сноровисто вымыли его сонную мордашку под умывальником, расчесали волосенки набок и помогли надеть жданные-пережданные брюки, а то сам бы не справился от волнения, не застегнул пуговки на прорешке, – тугие петли еще не размялись, не разносились; потом те же нежные руки облачили малого в беленькую рубашоночку и со скрипом натянули тесноватые, по-магазински празднично пахнущие сандалии. Носков, правда, не нашлось в комоде, надели сандалии на босу ногу.

— Ну-ну, даже и не узнать, жени-их, — молодуха повертела парнишонку, заставила пройтись по горнице, с довольным прищуром оглядывая, словно сама кроила, шила обновы . — Вот теперь как городской мальчик. Надо еще в кармашек носовой платочек положить.

— Вот это надо, — насмешливо поддакнула мать, стоя в дверях горницы, и, глядя на Ванюшкино наряжанье, уже смаргивала слезы, будто парня обряжали в последний путь. — Сморкальник-то непременно надо, а то привык сопли об рукав вытирать — потом рубаху не простираш.

— Такого можно и в город везти, не стыдно, — дивилась молодуха на своего деверька, дрожащего от смущения, алого, чисто маков цвет. — Никто и не скажет, что из деревни — вылитый городской.

В горницу вошел Алексей, оглядел нарядного брата.

— На человека стал походить, Тарзан. Спасибо хоть сказал тете Марине?

— Скажи, — просила мать, но у парнишки будто язык к нёбу прилип, и он лишь пробурчал что-то невнятное.

— Ладно, пусть идет перед ребятишками похвастает, — отпустила его тетя Малина.

— Может, невесту себе найдет – жених же, – коротко хохотнул Алексей.

— У него одна невеста – баушка Будаиха, – виновато улыбнулся отец. – А дружок – дед Киря.

Вчерашнюю брань в летней кухне не поминали, – видимо, отец повинился перед Алексеем: мол, ничо, сынок, не помню, без меня меня женили, я по жимолость ходил; дескать, охмелел, паря, и не язык молотил что попало, а брага бродила внутрях. Щедро разгоревшийся день смахнул, словно пыль и паутину в избяных затульях, память о прошлом вечере, и впереди солнечно маячил праздник.

Гнать к поскотине корову не заставили, да уж и поздновато было, а почему ее оставили на день в стайке, Ванюшка не стал гадать, и, пока все же не вспомнили о Майке, хотел было исподтишка улизнуть со двора, но тетя Малина перехватила и усадила за стол. Положила на тарелку разогретые котлеты и, прежде чем Ванюшка ковырнул их, повязала ему на грудь беленький рушничок. У матери рот сам по себе отпахнулся от такого дивья, а Ванюшка, которому молодуха всучила в одну руку вилку, в другую нож-столовик, глупо косился то на подвязанный на шее утиральник, то на столовик, не зная, что теперь нужно делать.

— Ножом разрезай, — пояснила молодуха, — и бери вилкой, не торопись, никто тебя не погоняет, никто не отберет.

— Ешь получше, а то потом недосуг будет тебя раскармливать, ежели гости нагрянут, — мать ворчливо и пристально следила, чтоб не валил на брюки. — На колени ему надо было тряпку кинуть… заместо ошейника. Такой, прости Господи, неряха, мигом все увозит.

Но вот накормили парнишонку и отпустили с Богом. Сразу стесняясь выходить на люди, долго и нерешительно мялся возле палисада, а когда ноги приустали, посидел на лавочке, при этом, садясь, ловко, как подсмотрел у Алексея, пальцами поддернул брюки вверх, хотя зачем и для чего это нужно, еще не ведал. Обвыкнув в ломкой, хрустящей одежонке, переволновавшись, тихо пошел вдоль улицы, на всякий случай все же прижимаясь к заплотам и палисадам.

Часть седьмая

1

Ни в улице, ни в одном из дворов ребят не приметил – палящее солнце разметало братву по теням и прохладам да загнало в озеро. Лишь дед Шлыков, Киря, посиживал на лавочке, без устали помахивая скрюченной кистью правой руки. Иногда прижимал ее к груди левой рукой, потом забывал, ослаблял, и кисть вырывалась, опять ходила ходуном, шоркая по черной сатиновой рубахе, подпертой выступающей костистой грудью. Люди судачили и в местной газетке писали, будто дед Киря известный на всю округу партизан, воевал в забайкальских лесах и степях против семеновцев и каппелевцев и под Читой его шибко контузило. Вот с тех пор, баяли, рука у деда и трясется, и с головой, дескать, не ладно стало — чудил старик. Но может быть, и ни причем тут война, по ветхости лет многие старики чудят и трясутся, а деду Кире уже шел девятый десяток, да и бывалые мужики и бабы поминали: дескать, и смолоду был чудило добрый.