Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Созвездие

Была темна дорога, словно ров.Он знал, что в зарослях таятся змеи.Бледнел закат полоской вдалеке.

И он ступил, спокоен и суров,на узкий путь — и разве что сильнеесвой виноградный посох сжал в руке.

И мнилось, что огромную змеюон убивает в тусклом звездном свете,на небе встав над нею в полный рост.

И так, у эмпирея на краю,его обвили золотые плетимерцающего лабиринта звезд.

«Скорби и плачь, о мой морской народ!..»

Скорби и плачь, о мой морской народ!Еще недели две, тревожных даже, —продав улов, при целом такелаже,себя счастливым счел бы мореход.

Но тени над прибрежиями виснут,и воет шторм, за валом вал валя,что возразит скорлупка корабля,когда ее ладони шквала стиснут?

Трещит канат, ломается бушприт,летят в пучину сети вместе с рыбой,на борт волна ложится тяжкой глыбойи дело черное во тьме творит.

Пусть вопль еще не родился во мраке,лишь пена шепчется, сводя с ума,но борт хрустит, ломается корма…Качай, насос! Вода на полубаке!

Придет рассвет, но нет спасенья в нем,кораблик вверх глядит пробитым трюмом,и женщины с усердием угрюмымглядеть на море будут день за днем.

Лишь гулкой тишиной полны просторы.Мы — нация бродяг в стране морской,нам неизвестны отдых и покой,и зыбко все, и нет ни в чем опоры.

Адриан Роланд Холст

(1888–1976)

Осень

Плывет меж веток полночь тяжело,а я — внизу. Томление. Усталость.Так с вечера опять и жизнь умчалась,и лето отошло.

Я думаю о бешеной борьбе,о взлетах и падениях случайных,и вечности, о ветре и о тайнах,что мир несет в себе,

о ветхости престолов и жилищ,о бедствиях царей, лишенных власти,об уцелевших отпрысках династий,бежавших с пепелищ,

и обо всем, что навсегда мертво,о чужеземцах, что прошли, как тени,о странствиях минувших поколенийи о конце всего, —

да, наступил конец, и снова мыпокорны увяданию, и сновапечально вспоминаем свет былого,встречая стяги утра, что сурововозносятся из тьмы…

О древних мифах, о добре и зле,о ней и о себе… о жизни, смерти…о всех о нас, о вечной круговертина сумрачной земле.

Принц, вернувшийся из прошлого

Где шлем его лежит и часа ждет?Кираса где? Не стоит разговоров.Пусть мертвая эпоха отойдет.Под низким небом — только шум раздоров,стенанья, брань, бряцанье луидоровеще слышны. Все прочее — не в счет.

Все прочее: осанка, и рука,и сердце, что тщеславием томилосьоткрыто, а порой исподтишка,что, воздавая милость и немилость,в кровавой жатве преуспеть стремилось,ведя вперед отборные войска.

Конде Великий, взоров не склоня,пред нами возвышается сурово.Сменялись войны — за резней резня, —но он вернулся, юн и строен снова.Постигнуть нас его душа готова;как взглянет он на вас и на меня?

Уходит день, кругом ни звука нет,лишь где-то вдалеке играют дети,но тот, кто к нам шагнул из бездны лет,стоит и ждет в холодном зимнем свете.По истеченьи четырех столетийон сам своим вопросам даст ответ.

Он взор косит угрюмый, ледяной,и никакая боль его не ранит, —скопец духовный, злобою больной,он и продаст, и бросит, и обманетистерзанный народ, который заняткровавой и бессмысленной войной.

Во всем разочарованный давно,он рот кривит и замышляет злое.Короткий зимний день глядит в окнои гаснет — и в тяжелом снежном слое,там, за окном, покоится былое;грядущее же смутно и темно.

Вновь грядущее иго

Сначала страх, и следом — ужас.Все — слышно. Истреблен покой.И шторм, в просторах обнаружась,грядет. Надежды никакойна то, что гром судьбы не грянет,Молчат часы, — но на краюнебес — уже зарницы ранятюдоль сию.

Отчаянная и глухая,ничем не ставшая толпа,от омерзенья иссыхая,кружит, презренна и тупа,по ветхой Западной Европе, —но только в пропасть, в никуда,беснуясь в ярости холопьей,спешит орда.

Себя считая ветвью старшейи, оттого рассвирепев,бубня глухих военных маршейпьянящий гибелью напев,им остается к смерти топать, —в разливе гнева и огняпорабощенных — в мерзость, в копотьгуртом гоня.

Теперь ничто не под защитой, —но все ли сгинет сообща.Затем ли Крест падет подрытыйи рухнет свастика, треща,затем, чтоб серп вознесся адский,Европа, над твоей главой —сей полумесяц азиатскийтам, над Москвой?

Гроза

Грядет гроза и судный меч подъемлет,темнеют побережья и отроги.Вкруг сердца замыкаются дороги,и одинокий ждет, и чутко внемлет,

он долго от окна уйти не хочет,и словно ждет назначенного срока,и слышит: тяжкий голос издалекаугрюмо и задумчиво рокочет.

Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,где в нем покойник ожидает спящий;в предощущеньи молнии разящейон знает — для него готова плаха

и приговор — он мечется в кошмаре,он жаждет жизни, к смерти не готов он,он жутким одиночеством заковани вопиет о неизбежной каре…

Из бездны восстают на гребне шквалапророчества, что сделались законом,и вихрь ужасен реющим знаменамвкруг темных стен, — и страстью небывалой

охвачен человек — стать пеплом, тенью,чтоб были все влечения разбиты,чтоб не искать в себе самом защиты,во снах и грезах — но его моленью

ответа нет, призывы бесполезны,во всезабвенье все бесследно канет —и он на запад горько руки тянет,где ждет душа первоначальной бездны, —

над сердцем, пламенеющим в испуге,кричат деревья, черные от влаги,и на ветру трепещущие флагиразвешивает дождь по всей округе…

И суд, никем вовеки не обманут,вершится вспышкой молнии блестящей:и человек, и в нем покойник спящий,вдвоем к концу времен сейчас предстанут.

Любовь странника

Друг с другом будем мы нежны, дитя,о горечь нашей жизни одинокой,что с древним ветром осенью глубокойлетит меж звезд, как листья, шелестя.

О, мы с тобою будем лишь нежны,слова любви да будут позабыты:столь многие сердца уже разбитыи ветром, словно прах, унесены.

Мы — как листва, что, тихо шелестя,покоится на ветках в сонной дреме, —и все неведомо на свете, крометого, что знает ветер, о дитя.

Мы оба одиноки — потомуя взгляду твоему отвечу взглядом,и меж последних снов мы будем рядом,в молчанье погружаясь и во тьму.

Уйдет любовь, под ветром шелестя,а ветер принесет еще так много, —но прежде чем нас разлучит дорога,друг с другом будем мы нежны, дитя.

Лилит

Куда влекла меня, в какие бездны, чащиупасть, уплыть, — в звериной радости какойманил в забвенье мрак ее очей пьянящий,порочных губ изгиб, — обманчивый покой,с которым возлежа, она со мной боролась,даря и боль, и страсть, —где и в какой ночи повелевал пропастьпоющий голос?

Громады города ломились в стекла окон;ждала меня во тьме, не открывая глаз;что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,из кровеносной мглы;один ли я, влача желаний кандалы,был с нею спаян?

И обречен не размышлять, верша поступок,и в исступлении сдаваться на краюстигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,и ниспадать, и приближаться к забытью, —там, где молчит в ответ последнему лобзаньюлетейская вода, —о расставанье, исчезанье без следаза крайней гранью, —

чему открыты мы в объятьях друг у друга,в восторге боли преступившие дорогуничтоженья, наслаждения, испуга,еще не знающие, что бессмертный богвстает, величественно все поправ тяжелойбезжалостной стопой, —и гибнет человек, крича в тоске тупой —слепец двуполый.

И пробудясь от грез, воистину звериных,я понял — страсть моя поныне велика;как прежде, одинок, через просвет в гардинахя вижу вечер, что плывет издалека, —и пусть из глаз ее томление призываугасло и ушло —я слышу, город снова плещет о стекло,как шум прилива.

Зимние сумерки