Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Албрехт Роденбах

(1856–1880)

Мечта

Плывут седые облакав лазури высоты.Глядит ребенок, погруженв мечты.И, изменяясь на летууходят облака в мечту,они плывут, как сны точь-в-точь,прочь, прочь,прочь.

Плывут седые паруса,торжественны, чисты.Глядит ребенок, погруженв мечты.И, уменьшаясь на лету,плывут кораблики в мечту,не в силах ветра превозмочь,прочь, прочь,прочь.

Плывут миражи вдалеке,плывут из темноты.Глядит ребенок, погруженв мечты.И нагоняет на летумечта — мечту, мечта — мечту,чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,прочь, прочь,прочь.

Лебедь

Прохладно; первая звездав просторах замерцала;и в девственный глядится пруднебесное зерцало.

В объятьях ночи и луны,сияние струящей,прекрасный лебедь на водележит, как будто спящий.

Он гладь невинную крыломвосторженно тревожит,и пьет, и грезит, как поэт,и прочь уплыть не может.

Ему ответит на любовьпечаль воды озерной,и образ отразит его —хрустальный, иллюзорный.

И лебедь в озеро влюблен,безмолвствуя во благе, —но не бесчестит никогдаего невинной влаги.

(Дитя, вот так и я творю,когда закат увянет,когда невинный голос твойв мое сознанье канет.)

Орёл

Вершину как престол избрав,торжественная птицавзирала в небо, чтоб затемв просторы устремиться.

Но ядовитая змеявсползла на каменные кручи,и, лишь собрался царь высотуйти в полет могучий,

змея вокруг его грудипредательски и злобно,блеснув на солнце, обвилась,стальной петле подобно.

Летит орел, а с ним — змея,что меж камней лежала,и в грудь орлу сочится ядотравленного жала.

О честолюбец, возлетив простор, в пучину света —и не ропщи, что смерть близка:таков удел поэта!

Мир

Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.

Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,остановился и застыл у каменной колонны.

И долго около дверей ключами он бренчал,но сам, казалось, ничего кругом не различал,

как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,

фонарь немного приподнял, и видит в тот же миг:стоит вблизи от алтаря еще один старик, —

как Голод, худ, как Смерть, согбен, но — все же был высок он,в седой копне его волос светился каждый локон;

исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.

Сурово инок вопросил, едва его заметил:«Что ищешь?» — «Мира!» — в тишине чужак ему ответил,

вздохнул и в нишу отступил, к колонне, — там темно.Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,

постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.

Macte Animo

Я ничего не должен знать о женщинах на юге,что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,

несут безлистым деревам в безвыходной мольбеплач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.

Ты ль это, — слышу каждый час в груди твой хрип свистящий, —ты ль это, червь, грызущий плоть, — смертельный рок, висящий

над светлой юностью моей? — Я все отдам навек,но не тебя, моя душа, орешины побег!

Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня, —о радость, о тепло, о свет, о благодать Господня, —

моя страна… моя любовь… жизнь, юность, счастье… Брат,не рассуждать… Бери клинок, погибни, как солдат!

Виллем Клос

(1859–1938)

Медуза

Взирает юноша с мольбою страстнойНа божество, на лучезарный лик,И тяжких слез течет живой родник,Но изваянье к горю безучастно.

Вот обессилел он, и вот — напрасно —Он рвется в смертный бой, но через мигОн побежден, и вот уже поник, —А камень смотрит хладно и ужасно.

Медуза, ты, лишенная души, —Верней, душа твоя прониклась ядомВ бесслезной, нескончаемой тиши, —

Пускай никто со мной не станет рядом,Но я склоню колени — поспешиПроникнуть в душу мне последним взглядом.

Вечер

Куртина в ясных сумерках бледна;Цветы еще белей, чем днем, — и вотПрошелестел за створками окнаПоследней птицы трепетный полет.

Окрашен воздух в нежные тона,Жемчужной тенью залит небосвод;На мир легко ложится тишина,Венчая суеты дневной уход.

Ни облаков, ни ветра нет давно,Ни дуновенья слух не различит,И все прозрачней мрак ночных теней, —

Зачем же сердце так истомлено,Зачем оно слабеет, — но стучитВсе громче, все тревожней, все сильней?

«Я — царь во царстве духа своего…»

Я — царь во царстве духа своего.В душе моей мне уготован трон,Я властен, я диктую свой законИ собственное правлю торжество.

Мне служат ворожба и колдовство,Я избран, возведен, провозглашенИ коронован лучшей из коронЯ — царь во царстве духа своего.

Но все ж тоска порою такова,Что от постылой славы я бегу:И царство, и величие отдам

За миг один — и смерть приять смогу:Восторженно прильну к твоим устамИ позабуду звуки и слова.

Алберт Вервей

(1865–1938)

Террасы Медона

Далекий город на отлогих склонах,ни шороха в легчайшем ветерке.Прислушался — услышал смех влюбленных,гуляющих вдвоем, рука в руке.

Неспешным взором тщательно ощупалнезыблемые профили оград,отягощенный облицовкой купол,старинный водоем, осенний сад.

И на руинах каменных ступенейболезненно осознаю сейчас,что мертвые предметы совершеннейи, как ни горько, долговечней нас.

Мёртвые

В нас мертвые живут, мы кровью нашейпитаем их, — в деяньях и страданьяхпо равной доле им и нам дано.

Мы вместе с ними пьем из общей чаши,дыханье их живет у нас в гортанях,они и мы — вовеки суть одно.

Да, мы равны — но мертвые незрячи;одним лишь нам сверкает свет Вселенной,одним лишь нам дороги звезд видны.

Вовеки — так, и никогда — иначе,и оттого для них вдвойне бесценнамечтательная тяжесть тишины.

Созвездие

Была темна дорога, словно ров.Он знал, что в зарослях таятся змеи.Бледнел закат полоской вдалеке.

И он ступил, спокоен и суров,на узкий путь — и разве что сильнеесвой виноградный посох сжал в руке.

И мнилось, что огромную змеюон убивает в тусклом звездном свете,на небе встав над нею в полный рост.

И так, у эмпирея на краю,его обвили золотые плетимерцающего лабиринта звезд.

«Скорби и плачь, о мой морской народ!..»