Исповедь - Юра Мариненков

в каждый карман и с каждой пустой, высунутой рукой начинал всё больше злиться.

– Где он, скотина?

– Нет.

– Почему?

Рома тяжело молчал, с каждым болезненным вдохом лишь больше желая сказать о том, что свой крест он оставил в храме. Когда понимание своей никчемности стало переходить все его рамки, ком в горле уперся так, что ему почти невозможно было дышать.

Неожиданно грубые руки, ещё несколько минут делающие с ним очень больные вещи обхватили его грудь и посадили на вновь стоящий табурет. Он аккуратно поднимал голову наверх, желая заглянуть в лицо человеку, для которого крест вызывал что-то очень плохое. Его глаза лишь довели до его глубокого шрама на подбородке, но не дальше.

– Запомни, чем больше ты будешь молчать, те больнее для тебя всё это выйдет. Ты же верующий, я это чувствую. Я вас таких за километр определяю, – проговаривал он, обходя его со всех сторон, будто бы принюхиваясь к его плоти, как животное к пищи.

– Где крест? – резко и куда громче спросил он.

– У меня его нет.

– А куда он делся?

– Не знаю.

– Значит, был всё-таки. Ага, – более жизнерадостным голосом заговорил этот человек. – Я вот только не понимаю, зачем этот цирк устраивать? Нахрена себя к мученикам то приписывать? Там же разберутся. Для себя хуже сделаешь, если в молчанку будешь играть.

Вскоре он всё-таки поднял на него своё красное, тяжело дышащее лицо и сразу же пожалел об этом. В его глазах была такая злость, которой раньше никогда не встречал, даже у самых тяжелых больных, приходящих в храм. Были, конечно, подобные, но не до такой степени. Он с большой улыбкой смотрел на него, часто подмигивая правым глазом. Зубов у него почти не было, а непонятный шрам, оставленный каким-то лезвием, начинался ото лба и заканчивался где-то на шее.

– Ну что, продолжим тогда к лику святых тебя готовить? – сказал тот, начиная разминать свои пальцы.

– Что вам от меня нужно?

– Ух ты. Как сразу оживился. Ну, для начала нужно правильно ответить на мои вопросы. А дальше… Да, в принципе не важно, что дальше.

Потом на несколько секунд воцарилось молчание, мешать какими-то словами которое, скорее всего пришлось бы тому же человеку.

– И какие вопросы?

– Я же тебе уже задал их, идиот. Вам там, в церкви, все мозги что-ли отшибли? Как сюда попал? Откуда пришел? Где ваша секта сраная? Сколько человек? Вооружены? Нет? Этого достаточно?

– Я один, – спокойно и опустив голову, прозвучал ответ.

– Да что ты говоришь, серьезно? А те трое, которые с тобой приехали, тоже хочешь сказать одни?

– Я их только раз видел. Честно.

– Ага. Честно, значит. Да, честность, это ваш конек, – сказал он, сильно усмехаясь. – Ну, а что тогда на счет их ответов скажешь? Один из них доложил, что ты священник.

– Кто?

– Так значит не один, если спрашиваешь. Знаешь их всех, да, – спросил его он, проводя своими глазами в двадцати сантиметрах от его лица.

Он пошел ходить где-то за его спиной, с каждым разом шагая всё быстрее, а потом вдруг резко снова встал перед ним.

– Ладно. Вижу, бестолку тебя тут мутузить. Как мученику тоже не дам, а то слишком многого хотите. Сдохнешь, как собака.

Он стал собираться, забирая на столе какие-то вещи. Рома в этот момент уже не думал ни о чем. Не хотелось задумываться над тем, кто всё- таки это сказал, хотя, конечно же догадки были. Не было лишь желания слушать тот шум за спиной. Не хотелось вообще абсолютно ничего.

Вдруг сзади снова резко показался вершитель судеб и, схватившись за ручку двери, вдруг почему-то застыл. Так он простоял секунды две, после чего медленно развернулся, подошел к Роме и присел прямо напротив его уставших глаз.

– Я вот знаешь, что сказать то хочу, – он на какое-то мгновение снова замолчал, задумываясь над чем-то, но потом продолжил. – Моя мать была такая же. Да да, именно вот такая. В храм, помню, ходила. Меня постоянно по выходных брала. Мне вот знаешь, такой момент запомнился сильно, когда она меня к твоему коллеги притащила, после того, как мне в школе выговор сделали, за то, что я своё мнение выразил по поводу патриарха, который к нам школу приезжал. Он же, помню, с кортежем, охраной, черт, даже свои секретари и помощники какие-то были. Он когда в школу входил, у нас у всех была задача креститься и кланяться. Ещё говорили, что если он к кому-то подойдет, то нужно будет ему руку поцеловать. Ну так всё, в принципе, и было. Вот только я всем тогда сказал, что не буду этого делать. Меня в этот день в классе заперли, а этого идиота какие-то придурки тогда прям в этот класс и повели. Ха, вот была комедия. Но я не об этом вообще. – Сказал он, заметно пропуская эти воспоминая через свои дьявольские глаза. – Мама меня тогда привела к батюшке и рассказала ему всё. Так знаешь, что он мне сказал? Сказал, что в меня тогда бес вселился ну и вроде как стал его выгонять. Я там помню, чуть в штаны не наложил. Мать моя тогда вообще сознание потеряла. Он ещё после всего этого мне лекцию прочитал, как нужно почитать старших, а в особенности высоких чинов таких. А когда она умерла, я ему позвонил, сказал, что, да как. Сказал, что вот денег у меня почти нет, а мать просила её с православными почестями похоронить. Он собака, отказал. Я тогда подумал даже, что может я сам в этом виноват, что тогда так поступил. Но время то шло. А через пару лет я его на крузаке новом увидел на кладбище, когда он, наверное, кого-то отпевать шел. Я ему, помню, тогда всё сказал, твари этой. Я то тогда реально даже подумал, что он настоящий, по принципам и законам там своим, а он просто из-за бабла мне тогда… сука. Ну а мать моя в его церковь, помню, бабки только и носила. В доме порой жрать нечего было, зато этот пес всегда был сыт.

– И к чему ты мне это…, -неожиданно сказал он этому незнакомому человеку, сразу же, ещё более неожиданно, получив тяжелым кулаком прямо в лицо, оставшись держаться на скрипящей табуретке.

– Да к тому, что вы весь русский народ в рабов превратили! Вы рабами правили, а вами, такими же рабами, только более умными – власть! Вот и конечно, когда война случилась, все сразу обосрались. Из за вас нам теперь