Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

лучше подумай, может, и мы для колхоза на что-нибудь сгодимся. Поначалу давай порешаем, где бы нам на квартирах до заморозков разместиться, а там мы уйдем.

Котов о колхозной пользе и сам раздумывал, поэтому с Бородой не стал спорить, только оговорился:

– С одной стороны, раз вы по государственному заданию, должен я, как коммунист, вам всякое содействие оказывать. С другой стороны, чем скорее ваша бродячая братия из поселка смотается, тем для народа соблазна меньше: есть у меня серьезное опасение, что ты нашу молодежь длинным рублем поманишь. У нас и без того мужиков нехватка, работать некому. Если пообещаешь последних не сманивать, с жильем мы вам поможем, поселим хотя бы в старой школе, но с условием, что и сам ты, начальник, со своими поселишься, чтобы не безобразничали. Ну и, конечно, трактора нам дадите лес вывезти.

– Годится, – согласился Борода-Адашев. – Лес мы вам и вывезти и заготовить поможем. За это вы нам досок напилите.

На том и порешили.

Борода оказался человеком понятливым, и вскоре от вышки в тайгу потянулась широкая просека, а возле колхозной пилорамы появился солидный запас бревен. Здесь же геофизики из свежих досок строили себе балки – теплые вагончики на полозьях. Для тепла пространство между двойной обшивкой забили сухой болотной травой – ванчиком, для заготовки которой пришлось снаряжать специальную команду школьников. Все шло как надо, и деревня начала понемногу привыкать к изыскателям.

Наконец зима заковала болота и партии пришла пора выходить на маршрут. Выход «в поле» изыскатели, как водится, обмыли и устроили небольшой дебош на танцах. За это их маленько поколотили, они деревенских тоже, а наутро тракторный поезд покинул деревню. Вместе с ним ушел рабочим шестнадцатилетний Витька Седых. Борода не нарушил слова не сманивать колхозников: Витькин отец работал в школе. Всю зиму пробродил Виктор вместе с партией и лишь к весне воротился в модном пальто, шевиотовом костюме и с аккордеоном. Жених!

В экспедиции заработать можно – сделали вывод колхозники. Не успели еще наговориться на эту тему и как следует обсудить Витькины обновы, как разразилось над поселком новое небывалое событие.

Ясным весенним днем на вербное воскресенье, когда весь порядочный сельский люд никуда не спешит, радуясь наступившему отдыху, когда отмывшие в бане недельные грехи, переодетые в праздничные одежды семейства собираются у фамильных самоваров и основательно угощаются блинами с брусничным вареньем и моченой морошкой, неожиданно треснуло и загудело над поселком небо, мелко задребезжали оконные стекла, неистово залаяли собаки, замычали коровы и забились на привязи кони.

Закрестились, заголосили бабы, а мужиков из-за столов будто ветром сдуло. Одной рукой надевая шапку, а другою хватая ружье, повыскакивали чалдоны на улицу и глазам не поверили: над самым поселком, едва не задевая за верхушки кедров лыжами, описывали круги сразу два аккуратных зеленых самолетика. Никогда еще не появлялся самолет над поселком, а близко его и вообще разве что фронтовики видели. А тут сразу два, да еще так низко, и все кружат и кружат. Неспроста, видно, разлетались, не к добру.

Пришлось поручить посыльной Еремеевне спросить объяснения у Никиты Захарова. Немало порыскав по селу, Еремеевна отыскала его у счетовода Чулкова за важным занятием. Оба ветерана за столом пили брагу и вспоминали войну. Прервав свое серьезное дело, бывшие фронтовики наперебой и дружно пояснили Еремеевне, что самолеты – вероятно, топоразведчики, местность разведывают, карты сверяют. У них на Первом Украинском, прежде чем десант выбросить, всегда воздушную разведку делали... Ветераны прослезились, обнялись и от полноты чувств дружно грянули: «...Идет война народная, священная война!..»

До смерти перепуганная Еремеевна, позабыв затворить за собой двери, заспешила разнести по поселку страшную весть: «Никита говорит – это пока токо разведчики, перед десантом. Война идет!»

Неужто опять война?! И до нашей глуши дошла? А чем черт не шутит. Америка давно уже бомбой машет, может, уже доигралась. Не скоро и узнаешь правду: пока лед не пройдет, ни почты, ни газет не жди. Всполошила деревню Еремеевна. Сообразили послать к Чулкову повторную делегацию. Глуховатой Еремеевне больше не доверили, подобрали охотников посолиднее. Делегаты Никиту и Чулкова застали на прежнем месте, но разбудить и добиться чего-нибудь вразумительного так и не сумели. От Чулкова пошли к директору школы, послушать приемник. Директор разволновался от новости, принялся крутить ручки у батарейной «Родины», но, то ли батареи подсели, то ли помехи тому причиной, только удалось ходокам разобрать меж эфирных шумов речь исключительно нерусскую, что еще больше укрепило закравшиеся опасения. А потому даже те, кто слуху о войне не очень и поверили, ружья на всякий случай к ночи зарядили.

Среди всей этой кутерьмы Витьке Седых пришла в голову очередная озорная мыслишка, что наступило самое подходящее время испробовать под шумок раздобытые в экспедиции сигнальные ракеты. С великим трудом уломав Карыма одолжить на один вечер его знаменитую «громыхалку» восьмого калибра – к ней ракеты должны были свободно подойти, – он под покровом темноты пробрался за околицу, у которой чернел старый сруб засольного пункта рыбозавода. Укрывшись под его стеной, Виктор зарядил белую ракету и взвел курок...

Как раз в это самое время Никита Захаров, добравшийся наконец до дому, понуро сидел на лавке у окна и терпеливо сносил измывательства своей благоверной супруги, которая, не довольствуясь теми муками, что причиняло муженьку выходящее похмелье, старалась довершить их непрерывным, на самой высокой ноте, выматывающим душу назидательным журчанием.

– Лешак бы побрал тебя, непутевого. Вечно тебя черти по бражникам носят, а я по дому одна, горемычная, – причитала она, не переставая между тем возиться возле печки. – Говорили мне люди добрые: не ходи за него, непутевого. А я, горда, чужих слов не послушалась и грущу всегда одна, как кукушечка. Все на двор смотрю да на улицу: не идет ли по ней мой Никитушка, не несет ли подарочек к праздничку. Посидел бы ты со мной на