Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

два не поскупилась. И так, слово за слово, дошли мы до попреков. Промеж мужа с женой размолвки порой случаются. Однако спор спору разница. Сгоряча заявляет мне женушка: «С тобой, бирюком невоспитанным, загубила я свою молодость, придавил ты мою грудь каменной веригой, темнота постылая. Не пойдешь с тобой на люди, не покажешься...»

Если баба в слезах такое вымолвит, можно и на счет не брать: пустословие. А когда при сухих глазах, с ударением – значит все как есть из души идет. Поплыли у меня в глазах круги красные, кольца черные. Задохнулся я в духоте смурной, не могу в ответ слова вымолвить. Подошел к стене, снял двухстволочку: зарядил жакан, в другой ствол – другой. А жена моя стоит гордая, лицо бледное, очи синие. И ни слова мне, ни полсловечка. Говорю я ей: «Оставайся жить и живи одна, как получится».

Турусинов остановился: он услышал, как Софья зашмыгала носом. Глаза ее подернулись влагой, и, чтобы не показать своей слабости, женщина поднялась, подошла к лежанке и, делая вид, что заглядывает за занавеску, ее уголочком вытерла глаза.

– Эта Фроська, – пояснила она, возвращаясь к столу, – вечно у девчонки ноги придавливает – пришлось согнать.

Неуклюжей женской хитростью Турусинова не обманешь: на этом месте его истории бабенки всегда всхлипывают. Он положил в дымящийся стакан кусок колотого сахара и, помешивая ложечкой, продолжил:

– Забрался я глубоко в лес, цель была одна – кончить пулею. Только долго места найти не мог: то муравейник рядом, то нора барсучья, то место сырое и гиблое. Вроде и жизнь не нужна, а все не хочется, чтобы простреленное тело мое муравьи с барсуками растаскивали или в болоте оно гнило. В сумерках выбрел я на небольшую поляночку. Сухая такая поляночка, лес кругом реденький, осинки листвой трепещутся, мох под ногой похрустывает. Вот и все, говорю себе, дальше идти никуда не надо. Снял с плеча ружье, не успел курки взвести, как вижу: ломится на меня сквозь осинник матерущий лось, глазищи от крови красные. Не успел я головой подумать, а уж руки сами сделали: вскинули стволы и влепили лосю обе пули в лоб, лишь кости брызнули. Сам едва отскочил, а то бы смял он меня в агонии. Посучил лось ногами и успокоился. А я над ним стою, не могу успокоиться, даже слезы катятся. Вот, думаю, головушка моя бедовая, не сумел свою жизнь по-мужски оборвать, чужой, беззащитной заслонился, от судьбы своей на время спрятался. Значит, надо жить, в этом перст судьбы, воля Божия – провидение.

Посидел на пне, успокоился. Ни ножа с собой нет, ни курева. Да, думаю, не за понюх табаку сгинул зверина – за соперника принял: гон у них осенью. Однако жалей не жалей, тушу разделывать надо, не воронам же оставлять. Пришлось возвращаться в поселок. Ночью проплутал немного, под утро уже зашел к знакомому татарину – взять коня. Пока чай пили, то да се – ободняло, рассвело совсем. Добрался я до поляны – лось мой целехонек. Одному с тушей долго возиться, хотя и не впервой. К вечеру только управился, про себя смекаю затемно в поселок добраться. Но не успел за вожжи взяться – меня сзади под руки: «Гражданин, пожалуйте бриться! Мы давно вас ждем...» Оглянулся – святый Боже! Милиция! С ними не сговоришься, мясом не откупишься. Загребли они меня вместе с клячей и сперва на дачи доставили. Вот, думаю, влип так влип. Оказывается, я в специальный заказник забрел. У нас там городское начальство для себя заказничек организовало: построили на озере коттеджи по финской моде, протянули дорогу и обнесли лес аншлагами: «Государственный заказник Журавлиный. Охота запрещена». Не для всех, понятно. Выстрелы в нем постоянно гремели и в сезон и не в сезон, а попробуй подглядеть сунуться, когда там милиция охраняет. Для высоких гостей, что туда наезжали, развели в округе кабанов и прочих диковинных зверушек вроде енотовидных собак. А этого глупого лося Ваську, что по своей дурости на мой выстрел набежал, специально для показательной охоты прикармливали и только что не пасли.

Начальство, как узнало, что я их любимого Ваську прихлопнул, страшно прогневалось: судить его показательным судом по всей нашей строгости, чтобы и другим желание отбить в наших заказниках охотиться! Видать, досадил я шибко большому начальнику, у которого все вожжи в руках: дернул за одну – правосудие «под козырек» и бегом выполнять; дернул за другую – бежит репортер с блокнотом: о чем написать прикажете?

Ну, так вот. Упекли меня в следственный изолятор и стали под статью подгонять. Пока мне уголовную искали, областная газета свою тиснула: «Убийство в осеннем лесу». Какой-то борзописец, который не только ружья или лося, но и меня ни разу не видел, не пожалел красок, расписал, как Васька в лесу жизни радовался и как я злодейски его молодую жизнь оборвал, – читателям померещилось, будто я не лося завалил, а по меньшей мере пионера, вроде Павлика Морозова. А наша районная «местная сплетня» еще и дальше пошла: открыла специальную рубрику «Браконьерам – бой». И такие в ней читательские отклики, что и не обрадуешься: «Остановить убийцу! Требуем строгого приговора» и другие, ничуть не лучше.

Словом, когда меня в камеру пихнули, зеки первое время и на самом деле посчитали, что я садист-мокрушник. Оказалось, что это надзиратель так пошутил: у него такой юмор был, специфический. Шантрапа, что со мной сидела, поначалу передо мной припухла (еще бы, такая статья), зато, когда все прояснилось, отыгрались на мне. Камерный бугор Вака сразу оживился: «Так, говоришь, рогача пришил? Природу губишь? А прописка у тебя есть? Ну-ка подойди!»

Вижу – надо подходить. Вдруг двое его шестерок заворачивают мне руки и садят к нему на нары. А Вака достает ложку и приказывает: «Отвечай – рога есть?» Я головой мотнул: «Нет!» «Набьем!» – заявил бандюга и что есть силы трахнул мне ложкой по лбу, только искры из глаз у меня посыпались. Рванулся я что было сил да удержали, не смог вырваться. А Вака хохочет-заливается: «Отвечай – есть рога?»

Глянул я на дверь украдкой, вижу –