Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

надзиратель в очко подсматривает, тоже, небось, радуется. Значит, надеяться не на что. «Есть», – говорю. «Собьем!» – обрадовался Вака и снова: трах, трах, трах меня по лбу, как по барабану. Уже не искры из глаз у меня сыплются, а слезы покатились. Стыдно мне, мужику здоровому, как мальчишке, издевательства терпеть. Я в тайге с диким зверем справлялся – ни от кого помощи не искал, а здесь перед людьми сплоховал. Да и люди ли это? Никто ведь не вступится – аж балдеют над моей беспомощностью, по нарам катаются. Вака снова: «Рога есть?» – «Нет». – «Набьем»... И набили. Когда Вака устал, то сжалился: «Повторяй, Лосятник: рога были, да менты сбили!» Куда денешься – повторил.

Рога, что мне бандит набил, вскоре сошли, а вот те, что мне родная жена навесила, поносить пришлось.

Долго просидеть в тюрьме я не рассчитывал: просветили сокамерники, что в худшем случае мне год грозит, с конфискацией ружья и орудий промысла. Должен пояснить, что ружье у меня было трофейное, знаменитой фирмы Пипер. Теперь такое не достать. Я и решил: дудки, ни за что не отдам – лучше отсижу. Знать бы, какую глупость делаю... Когда меня возле лося взяли, ружья изъять не сумели: его при мне просто не было, я его Ришатке как залог за коня оставил. Сильно оно Ришатке нравилось: прикладистое, насечка серебряная, легонькое, к рукам так и липнет.

Следователь со мной ведро крови испортил: не сознаюсь, что лося убил. Говорю, нашел подранка и ждал, пока не обессилеет, чтоб дорезать. Веры мне, конечно, никакой, но и доказать не могут. По коню нашли Ришатку, допросили. Хитрый татарчонок по-русски со страху понимать перестал. Ничего, говорит, не знаю, йок, йок и еще раз йок. Нашли следователя татарина. Давай они толковать по-своему. Дотолковались до того, что якобы Ришатка мне коня просто так дал, не знаючи. Однако коня все равно отобрали в порядке конфискации. Стерпел Ришатка, меня не выдал. Оштрафовать бы меня да выпустить, но начальство другую линию гнет. Пришили мне сразу две статьи для надежности: незаконную охоту и сопротивление милиции.

Я при задержании даже не дернулся, а в деле показания оказались, что я сопротивлялся и пытался бежать. Прокурор в суде знаменитую речь сказал. По его словам выходило, что я преступник особой дерзости. Даже отсутствие ружья сумел против меня обернуть: «Факт упорного нежелания предъявить следствию ружье может свидетельствовать только об одном: у подсудимого имелось незаконно приобретенное нарезное ружье – штуцер или винтовка. Желая уйти от ответственности, опытный преступник укрывает его от следствия...» И так далее.

Судья для очистки совести вызвал свидетелем жену мою, Людишну. Пришла она замерзшая и раздраженная. Стали ее допрашивать, детали уточнять про день задержания. А она возьми и брякни, чтоб быстрее отделаться: «Упеките этого изверга, чтобы не измывался надо мной больше. Он ведь в тот раз, чтобы досадить мне покрепче, в лес застрелиться отправился!» – «С ружьем?» – «С ружьем». – «А чем стреляло ружье – не знаете?» – «Наверно, пулями». Так утопила меня, глупая. А, наверно, спасти хотела.

Борис приумолк, как бы переводя дух и задумавшись. В наступившей тишине стало слышно, как капают в ведро с соска рукомойника звонкие капли, тихонько потрескивает в лампе фитиль и украдкой всхлипывает хозяйка. «Господи! И до чего же все эти мужики непутевые! Далась же им эта охота: одной рукой жену обнимают, а другой за ружье держатся. И неизвестно еще, что дороже. Да нет, известно. Из-за жены никто из них еще не замерз, не утонул, не застрелился, не пошел под суд, а ради охоты – всегда пожалуйста. Такой и мой мужичонка был, и этот не лучше – одним миром мазаны. Видать, судьба мне маяться...» – так она причитала про себя беззвучно. От жалости к себе и к неудачнику гостю Софья не смогла удержать давно искавших выхода и отяжелевших от времени слез. Одна за одной они покатились по ее щекам. Стесняясь показать слезы, Софья спросила, чтобы отвлечь от себя Бориса:

– А как было дальше?

– Да чего там долго рассказывать. Отработал я три года на хозяина. Возвращаюсь в родные места, вижу: в моем доме чужие люди хозяйничают, а женушки и след простыл – уехала неизвестно куда. Заглянул я к приятелю Ришатке: «Ружье мое живо?» «Йок, – говорит, – нету. Продал его, чтоб коня нового купить. Бери мое взамен...» Лежу я ночью на полу у Ришатки, и не спится мне, все думаю, как буду дальше жить. Остаться в поселке – значит всем на смех так вечно и щеголять в рогах, что мне в наследство жена оставила. Нет, думаю, лоси и те по весне рога сбрасывают, а мне что – постоянная осень? Взял я у Ришатки его ружьишко, повидался с родителями и махнул на Север. С тех пор здесь живу...

Борис окончил и, подняв глаза от тарелки, по которой все время бесцельно елозил вилкой, взглянул на вдову, дабы оценить последствия своего рассказа. Софья беззвучно плакала и, не успевая вытирать крупные слезы концами косынки, пыталась утаить их, отворачиваясь от света. «Доспела», – определил Борька и, вскочив со стула, подхватил и притянул ее к себе.

– Голубушка моя...

Софья мягко подалась навстречу и приникла к Борису горячей и мягкой грудью. Последние слезы еще неуверенно катились из-под опущенных ресниц, но полные влажные губы уже раскрылись навстречу поцелую, а сердце изготовилось выпрыгнуть из-под вязаной кофты и если и не смогло вырваться наружу, то только благодаря прочности домашней вязки.

Борькина голова закружилась в дурмане. Он уловил ее упругие губы и, ощутив, как податливо и ожидающе прильнула к нему Софья, жадно и гордо решил: «Моя!» И в этот же поворотный и неповторимый миг взвыл на всю избу оострой и неожиданной боли в левой ягодице. Выпустив из рук оторопевшую Софью, от чего она кулем шмякнулась на пол, Борька стал спешно шарить рукой за спиной, чтобы устранить проклятую занозу, но рука его непредвиденно наткнулась на собачье ухо: бдительно следившая за гостем Фроська тенью скользнула со своего