Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

чебаков вялим на зиму. Идешь по улице – все дома и заборы от связок стручков красные. Они этот перец и с хлебом, и с супом, и так едят, заместо гороху...

Закончить Никите не дали, прервали хохотом. Ах, молодость! Им бы только поржать. Заливаются:

– Ох и брешешь ты, дядя! Да кто же осмелится стручок перца съесть! Его лизнешь – и то дух захватывает...

Никита расшевелил угли, выкатил на песок дымящиеся печеные картофелины и попробовал терпеливо пояснить:

– Вы такого перца и не пробовали, он у них сладкий...

Новый взрыв хохота прервал почтенного Никиту:

– Вот дает! Перец сладкий! Как конфетка!

Мужики, и те ухмыляются, не верят, а Зойка Михайлова переглянулась с Витькой Седых, тот растянул меха и провел по перламутровым клавишам, и зазвенела новая частушка над пристанью: «Не корми меня, дружок, шоколадкою. Принеси мне хоть разок перца сладкого...»

Все снова хохочут, и Никита с ними. Печенки приостыли, и к ним потянулись нетерпеливые мальчишечьи руки. Берут по одной, обжигаясь. Но вот из темноты, из-за спин, выныривает узкая костлявая ладонь с длинными пальцами, сумевшая ухватить сразу две картофелины: это Миша Тягунов спешит приобщиться.

Непонятная личность Тягунов. Все в нем странное, начиная с имени. Говорят: маленькая собачка до старости щенок. Тягунов и по возрасту не маленький – за сорок, наверное, и ростом, слава Богу, удался, разве что костлявый да нескладный. Но есть в нем что-то неуловимое, дающее всей деревне основание называть его полупрезрительно Мишей.

Лет десять уж, как появился он в поселке. Говорят – от парохода отстал. Так странно отстал, что не забыл с собой чемодан прихватить. Так иногда с чужими вещами специально отстают. Похоже, из-за чемодана засомневался тогдашний председатель в личности отставшего и потребовал паспорт. Паспорт у Тягунова оказался в порядке, но Яков Иванович его предусмотрительно отобрал. «Может, ты злодей какой, – объяснил он Тягунову, – поживи пока без паспорта, здесь он тебе без надобности. А соберешься уезжать – верну». Тут же выяснилось, что отставшему вообще-то уезжать не к спеху, некуда, незачем и не на что. И не против он поэтому не вступить в колхоз, а подработать немного, пока оглядится.

Не было времени, чтобы мужиков в колхозе хватало, поэтому решил председатель определить Мишку в пастухи. Дело это нехитрое, да и с жильем проблем не предвидится. Колхозное стадо пасут по-особому. Как схлынет весенний паводок, вывозят скот на заливные луга и бродит он по брюхо в траве до первого снега. Пастуху задача: не дать стаду по буеракам разбежаться да вовремя к берегу на дожу пригнать. Две дойки в день, а между ними безделье. Отпустил стадо – и сам себе хозяин. Хочешь – в балагане лежи, хочешь рыбу лови. Хлеб привезут, молока – хоть запейся. Еще и трудодни идут: как сутки, так два с половиной. Житуха! Но все равно на такую жизнь в поселке желающих не находилось: у каждого дом, семья, хозяйство. На все лето не оставишь. А тут Миша так кстати погодился. Председателю долго уговаривать не пришлось, согласился Миша с радостью. Лежать целые дни на солнышке ему понравилось, и постепенно об отъезде он перестал и вспоминать.

Деревня, поначалу дичившаяся странностей нового жителя, понемногу приобвыкла и почти перестала замечать, как не замечают деревенских дурачков. Однако проницательные старушки, перемывая Мишины косточки, неизменно сходились на одном: Тягунов птица не из простых и не из глупых, а придурь на себя напускает. Зачем ему это надо, неизвестно, но если человек так делает, значит, и тайный смысл должен быть. Со временем откроется. А пока пускай живет: вреда от него, как и пользы, нет. Так порассуждав между собой, старухи переходили на темы более обжигающие, например, о явлении лешака возле старого кладбища и страшных снах продавщицы Клавдии.

Прошлой осенью Тягунов решительно порвал с колхозом и перебрался на работу в экспедицию, стремительно утверждавшуюся на площадке за лисятником. Удерживать его Котов не стал, да и не мог: Тягунов не колхозник, человек свободный. Ко всеобщему удивлению, неприметный в колхозе, Миша в экспедиции «пошел в гору» и, начав с кладовщика, быстро дослужился до завхоза, став чуть ли не правой рукой начальника. Высокая должность на Мишкиной жизни внешне никак не отразилась, если не считать новых штанов и телогрейки, что он сам себе выделил из комплекта спецодежды. А в остальном он оставался прежним Мишей. Так же каждое утро удил карасей на Школьном озере, так же липнул к любой загулявшей компании в надежде на угощение. Мужики терпели его как неизбежность и насмешливо-снисходительно, как это принято везде по отношению к недоумкам, подтрунивали над ним. Тягунов нервно отмалчивался, в споры не ввязывался и, что почему-то особенно раздражало, на дармовщину не напивался. Счетовод Чулков сообщил однажды приятелям по секрету, что Мишка не иначе как американский шпион, заброшенный в колхоз на подрывную работу: «А что? Очень просто. Обкормит стадо зеленкой или опоит тузлуком и скроется. Нету у меня к нему доверия, потому как пьет он не по-нашему. Заглотит стакан и сидит, как сыч, глазищами красными хлопает, будто ни в чем не бывало. Вот, говорят, у пьяного что на уме, то и на языке. А кто-нибудь слышал Мишу пьяного? Нет. Опять же разве мыслимо, чтобы выпить и песню не спеть? А кто Мишины песни слышал? Никто. В песне душа человека. И если он не поет, значит, и души у него нет или такая душа, что и показывать ее людям боязно. Суки вербованные и то свои блатные песни поют, а Миша помалкивает. Значит, не с руки ему на людях свою песню оглашать – чужая она. Попомните меня – шпион он, явный шпион». Чулковским бредням, понятно, никто не поверил – мало ли чего человек по пьяному делу наболтает, – а вот случая посмеяться над Мишей никто старался не упускать.

Вот и сегодня Никита не преминул подкусить Тягунова: