Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

Я батюшкину науку вполуха внимал: мне она ни к чему казалась, я в поселок хотел, к людям.

В деревне, конечно, про наши художества знали: от нее не укроешься. Потому егерь исключительно к городскому охотнику строгий, да и то с разбором, а своего земляка – браконьера и вовсе в упор не видит. Попробуй увидь – завтра сам света белого не взвидишь: рыльце-то в пушку.

У вас здесь чуток по-другому: народ запуганный. Потому ваш Степан Батурин хозяином леса и ходит. Но я так считаю: недолго ему воевать осталось, против экспедиции у него руки коротки, нас петлицами не запугаешь. Да Бог с ним, с Батуриным, пускай живет, разбойник. Я тоже вроде него был, пока не нарвался.

Отслужил я пять лет на флоте и на кордон к отцу не вернулся, а пристроился на лесозавод в поселке. Поселился на квартире. Вечером, понятно, в кино или на танцы, а в выходной – непременно с ружьишком в лес. Вдруг возвращается после техникума хозяйская дочь Людмила. Не сказать чтобы красавица, но показать себя умела. Закружил я вокруг Людмилы, как весенний селезень над подсадной уткой, даже охоту забросил. Добрые люди предупреждали: брось, парень, не по себе дерево рубишь – с гнильцой березка. Бывает так иногда: стоит береза, с виду раскрасавица, кожа на ней белая, гладкая. Косы свои пышные долу опустила, не дрогнет, не пошевелится – скромница. А свалишь ее – и покаешься: нутро-то у красавицы, оказывается, насквозь гнилое. Так вот и я промахнулся. Когда молодой да сильный – ни в чьих советах не нуждаешься, думаешь – сам себе голова. Долго рассказывать, как я Людмилу обхаживал, но уломал-таки я свою березоньку: расписались мы с ней.

У тещи жить не стали: леспромхоз нам в своем бараке комнату выделил. Зажили мы самостоятельно. Немного погодя стал я понимать, что молодой семье не место в бараке, пусть и в отдельной комнате. Сегодня у одного пьянка, у другого гулянка, назавтра у соседки день рождения, послезавтра у соседа именины – и все зовут в гости, и отказаться нельзя. А я не употреблял смолоду. Поневоле схватишь ружьишко и бежишь в лес. А о том, что молодую жену одну оставляю, даже и не задумывался. Однако нашлись люди – на ум наставили. Решил я строиться. За участком дело не стало, руки на месте, осталась мелочь: денег подзанять. Я к отцу: выручай, говорю, папаша. Он на меня посмотрел как на голодного и отказал – обрезал: «Нет у меня на дурное дело денег. Соседи говорят: не житье вам с Людмилой. Ну построишь ты дом, а вдруг разводиться вздумаете: как дом делить будете, подумал? Ей отдашь? Да не крутись, отдашь, я тебя знаю. Я свою копеечку по рыбке отлавливал, по белке сколачивал не для того, чтобы вертихвосткам дома строить. Скажи: сколько вы лет живете, а почему детей до сих пор нет? Неспроста это, должна какая-то причина быть. Вот если родит мне внука – дам денег и корову дам. Не родит – лучше не спрашивай. А то лучше переезжайте ко мне, у нас изба пустует. Разведем пчельню. Коновалов под нее обещает вторую ставку дать. Согласны?» Я-то согласен, да Людмила не согласилась: «Стану я свою молодость в глухомани тратить».

В общем – остались мы в поселке. Призаняли деньжонок, вывезли лес. За одно лето сруб поставили, за другое – под крышу подвели. Я зимой пару лосишек хлопнул, мясо продал – на шифер хватило. На третий год перешли мы в новый дом. Можно бы и жить, как все живут, когда бы не страсть моя. Как раз собирали бригаду на таксацию: определять запасы леса на дальних делянах. Я и напросился с ними. Захотелось побродить с ружьем, отвести душеньку. А что меня дома держит, не семеро по лавкам. Из скотины и то одна собака. Собрался я с таксаторами – Людмила держать меня не стала. Пробродили мы по лесам ползимы. Вернулся я с деньгой и с подарками: удачно пострелял. И до того рад, что домой вернулся, ну просто больше некуда. Отмылся я, отпарился, льну к своей Людишне, а она от меня отстраняется: «Фу, какой ты прокуренный!» И ведь как она это сказала: словно сквозняком из погреба потянуло. Я и сам знаю, что прокуренный, не раз бросить пробовал. В лесу курец – охоте конец, и дыхания нет, и зверь издалека чует. Давно уж хотел бросить, да все причины не было. Затянулся я при ней последний раз, загасил окурок и зарекся: «Все, Людишна, не курю больше!» А она только ехидно плечиком дернула: «Зареклась свинья грязи не есть».

С тех пор пошли нелады между нами, и чем дальше, тем больше. Да еще соседка подзуживает: «Прогулял ты свою красавицу». Что бы ни делал – на душе как кошки скребут.

По ночам не сплю, все гадаю, какой мерзавец мне дорогу перешел, что охладела ко мне моя любимая. Живем вроде вместе, спим вместе, а как чужие люди: ни улыбнуться, ни приласкаться, ни перемолвиться. Сам себя извел и задумал: если узнаю кто, или застану – порешу обоих. Тайком три пули отлил: им по одной, третью – себе.

Баба моя беду нутром почуяла: с работы – никуда, сидит дома и хмурится. Вроде и покоряется мужу, но вид сохраняет как у побитой собаки, которая и огрызнуться и укусить может. Мне с ней разговаривать – словно больную язву трогать. Впору и запить с горя.

На работе мою угрюмость заметили, тоже допекать стали. И не стало мне житья нигде: ни дома, ни на заводе. По осени, когда уж картошку в погреба спустили, поскандалили мы с Людмилой. Помню: день случился унылый, сырой и промозглый. Тучи, черные, как воронья печенка, чуть не за трубы цепляются, и сыплет из них водяная морось. Под таким небом работать – одно наказание. Едва я до пересменки дотерпел. Спешу домой отогреться, чайку хлебнуть. Слышу: Людмила дома, патефон крутит. Скинул я в сенях рабочее и скорее к чайнику, грудь согреть – а он холодный, и плита не топлена! Тут я не удержался, кинул жене слово нелегкое – она мне на