Воспоминания одной звезды - Пола Негри

но должен был получить чин в скором времени. Пока что молодой человек заканчивал Политехнический институт, а дальше отправлялся на военную службу. Я вовсе не возражала против подобной отсрочки нашего расставания, ведь это давало мне больше времени, чтобы пребывать в состоянии сладостной горести, и я использовала это по максимуму! Я писала ему страстные письма, изливая душу в выражениях, заимствованных из цветистых романтических монологов тех пьес, что были знакомы мне по программе театрального училища. Увы, это не произвело на него никакого впечатления… Я-то считала себя уже настоящей актрисой, умудренной жизненным опытом женщиной, которая отличалась изысканностью и утонченностью la femme fatale — роковой искусительницы… А с точки зрения Ежи, кто видел вещи такими, какие они есть, я была попросту обалдевшей от влюбленности девочкой-подростком, слишком молоденькой, чтобы на нее вообще стоило было обращать внимание…

В 1915 году растаяли наши наивные представления о скорой победе. Правда, званые вечера и празднества все еще продолжались, однако это стало скорее напоминать танцы теней на фоне пылающих картин войны. Гинденбург[51] уже начал контрнаступление по всей Восточной Пруссии в направлении Польши. Теперь поляки больше не могли игнорировать реальность, утверждая, что, мол, войну ведут русские, а не мы. В любом случае, молодых поляков насильно мобилизовывали в царскую армию, посылая на фронт после незначительной воинской подготовки, с минимумом необходимых навыков. Варшава теперь из позолоченного бального зала превратилась в лазарет, поскольку фортуна изменила русским военным и с передовой стало поступать много раненых… Однажды вечером, в конце зимы, когда я снимала грим после очередного спектакля, в дверь артистической уборной постучали. Я пригласила войти и вдруг увидела в зеркале Юзефа Подемского. На нем было плохо пригнанное солдатское обмундирование русской армии. Вид у него был более изможденный, чем я его помнила, и выглядел он как-то не слишком впечатляюще. Куда-то исчезло умение эффектно носить одежду, а вместе с ним и фактурная чарующая внешность, вызывавшая у меня благоговейный трепет. Он предстал передо мной как обычный, простой солдат в военную пору, как человек, вызывавший отчаянную жалость. Я тут же повернулась к нему, протянула руку и воскликнула:

— Юзеф, ты?!

— Я не знал, будут ли мне рады, — промолвил он, целуя руку.

— Конечно, а как же! — улыбнулась я. — Всегда и неизменно.

— Ты сегодня прекрасно играла.

— Благодарю, — сказала я, все же понимая, что на самом деле в этот вечер играла не лучшим образом. К тому же в последнем действии свет включался не вовремя, а Венделя играл актер на подмене, так что все было ненадежно. Я принялась было объяснять что-то, но вдруг осеклась, потому что поняла: из-за этой солдатской формы я вдруг отнеслась к Юзефу как к человеку, далекому от нашей профессии, не знакомому с театральной техникой. Наш разрыв, оказывается, успел расшириться до размеров пропасти, которую почти невозможно было преодолеть. Все же я попыталась поскорей исправить положение, быстро затараторив:

— Ой, не обращай на меня внимания. Расскажи лучше про себя! Почему ты в армии?

Он сардонически ухмыльнулся, и лишь в этот миг мне показалось, что вот он, былой Юзеф.

— Меня столь любезно попросили сделаться одним из них, — сказал он, — что я просто не сумел им вежливо отказать…

— Да, но твой театр…

— Какой театр? Ты что, ничего не знаешь? Правительство реквизировало всю филармонию, чтобы превратить ее в лазарет. Сейчас уже не печатают в газетах, сколько гибнет людей на фронте. Цифры слишком велики… И вообще, они уже говорят, что придется реквизировать все театры.

— Но не императорский же театр… не «Розма́итóшьчи»?

Он лишь пожал плечами.

— Но как же так, это же несправедливо! — воскликнула я. — Это не наша война, и не мы ее начали. Мы не хотим ее! Господи, когда же, наконец, нас, поляков, оставят в покое?

Он взглянул на меня сверху вниз с невероятной нежностью и страстью, погладил по щеке тыльной стороной ладони.

— О, если б начать все с самого начала, с того момента, когда я повстречал эту талантливую, смелую, дерзкую девушку… я бы пошел на что угодно… — Он смолк, горько улыбнулся, но завершил то, что хотел выразить, такими словами:

— Большая разница в возрасте, все эти предрассудки — ну и странные же тогда были у нас страхи! В ту славную пору не было, казалось, ничего более страшного…

— О, Юзеф, мой дорогой Юзеф… — только и смогла я прошептать обреченно. Взяв его руку, я поднесла ее к губам, а сама вдруг почувствовала, как во мне вновь проснулось все, что я ощущала когда-то к нему. Правда, уже по-другому. Прошло время, я стала старше, мы уже были на равных — мужчина и женщина. Все изменилось, и было уже слишком поздно. Время успело обогнать нас обоих, взреяв над разоренной, убитой горем Европой.

— Потом, когда-нибудь, — прошептал он, только в его голосе не было убежденности. — Может быть, потом…

Он быстро поднялся и исчез за дверью.

Прошло всего несколько недель после этой нашей встречи, и стало известно, что Юзеф Подемский погиб на поле боя.

Я не знала никого из его родственников, да и были ли они у него. Я заказала траурную мессу по усопшему в костеле Святой Анны. Кто-то ведь должен был его оплакать, кто-то должен был подать Богу весточку, что этот человек был на свете.

Война накатывалась все ближе. Немцы уже подошли к польским границам. Все спектакли в «Розма́итóшьчи» были отменены. Немецкие войска продвигались так быстро, что пришлось срочно эвакуировать раненых русских солдат, да и жители Варшавы начали в панике уезжать из города.

Однажды вечером к нам в дом ворвался Гулевич, который с порога крикнул:

— Скорее собирайтесь, обе. Возьмите только самое необходимое. Нельзя терять ни минуты.

— В чем дело, Казимир? — спросила мама.

— Германские войска уже в двух днях пути от Варшавы.

Я получил приказ из Санкт-Петербурга срочно эвакуировать весь Императорский театр. Кстати, с сегодняшнего вечера вы для всех будете костюмершей Полы, то есть работником театра. Завтра в семь утра поезд отправится в Россию. Мы все должны попасть на него. Другой возможности уехать уже не будет.

— А что я буду делать в России? — запротестовала я. — Как нам там жить?

— Сейчас не время для детских вопросов, — резко прервал меня Гулевич. — Завтра в шесть тридцать будьте внизу, наготове, с вещами. Я пришлю за вами машину.

Вдруг прогремел громкий взрыв. Мы с мамой с криком бросились друг к другу в объятья.

— Что это? — крикнули мы в один голос.

— Русские перед отступлением взрывают мосты через Вислу, —