Воспоминания одной звезды - Пола Негри

утки» прошла с большим успехом, и это отметили все. Единственный диссонанс за весь вечер — отсутствие поздравлений от Юзефа Подемского… Ну и ладно, сказала я себе, если он настолько мелочный человек, я больше не буду думать о нем. В конце концов, какие у меня чувства к нему? Я уважала его как художника, потом втюрилась в него, совсем как подросток, но больше ничего серьезного. Я полностью уверила себя в своем безразличии, но когда в конце недели в артистическую перед спектаклем внесли корзину с белыми розами, я от счастья стала кружиться по комнате… Ведь такие цветы могли быть только от него, от Юзефа! Я обняла свою костюмершу и закружила ее вместе с собой. «Ах, значит, он все-таки думает обо мне! — восклицала я. — Я ему не безразлична!» Я склонилась к букету, зарывшись лицом в цветы, глубоко вдохнула их аромат и… тут же принялась чихать, без остановки, причем это продолжалось на протяжении всей первой сцены, изрядно испортив мою игру… Кто-то специально посыпал цветы чихательным порошком. Когда, наконец, наступил антракт, я почувствовала себя абсолютно униженной и пребывала в полном ужасе. Кто и зачем мог пойти на то, чтобы так поиздеваться надо мною?

Тут в дверях возник Лопек, который сказал:

— Мировская сидит в зале и радуется, как она тебя провела.

Ничего не понимая, я тупо посмотрела на него.

— Ну как же? — удивился Лопек. — Это она послала тебе цветы, и это сработало как надо. Господи, да я ни разу еще не видел Хедвиг такой, будто она не сможет покончить с собой, поскольку раньше помрет от сенной лихорадки…

Все еще ничего не понимая, я вопросительно посмотрела на него.

— Но зачем устраивать такие детские глупости? — удивилась я. — Это же непрофессионально.

— А ты разве не видела, какие в газетах вышли рецензии через два дня после того, как критики похвалили твою игру в этой роли?

— Нет, а что? — я помотала головой.

— Все до единого были разочарованы, что театр «Розма́итóшьчи» вдруг решил вместо юной Хедвиг, от которой на сцене исходит свет, представить какую-то совершенно другую Хедвиг, что годится лишь на роль ее матери… Но и это еще не все, моя дорогая, — продолжил Лопек. — Ведь все спектакли, где играешь ты, распроданы полностью, и в зале яблоку негде упасть. А когда играет Мировская, никто и даром не хочет брать билеты… Заговорщически понизив голос, он промолвил знающим тоном:

— Мне известно из первых рук, что руководство театра вообще хочет снять ее со спектакля. Дорогуша, ведь ты делаешь кассу! Разве не понятно? Зритель идет на тебя, а не на нее!

Неужели это правда? Мне казалось, что в тот момент, когда я пойму, что стала звездой сцены, моя гордость будет безмерной, а вышло совсем иначе. Нет, конечно, я ощущала восторг, но в то же время возникло и чувство пустоты: мне был нужен кто-то, с кем бы я могла разделить свой успех. И теперь я поняла — этого не случится. Я стала кем-то, на кого смотрят издали, мне уже никогда не стать обычной молодой девушкой, кто может просто радоваться своей юности. Мой путь иной — это путь одиночества… С началом войны в Варшаве неожиданно воцарился дух сверкающей бездумности. Каждый вечер давались блистательные балы, устраивались приемы в честь удалых, щеголеватых офицеров российской армии, которые проезжали через город, направляясь на фронт. Никогда еще платья дам не были столь пышными, а униформы такими изящными. Удивительно разнообразная одежда военных, их оружие поражали воображение. Ежедневная демонстрация военной мощи была столь убедительной, что мы уверились — война закончится к Рождеству.

Однажды я чуть было не опоздала на дневной спектакль, потому что меня заворожило зрелище парада российских частей, прибывших откуда-то из Азии: у всех солдат лица были оливкового оттенка, с острыми скулами. Офицеры под кителем, отороченным каракулем, несли диких котов, специально надрессированных, чтобы уничтожать противника[50]. На ум сразу пришли мысли об ордах Тамерлана, которые проносились по диким степям России от самого Самарканда. Что ж, поначалу всегда так бывает. Война — это что-то далекое и даже романтичное. Вот мы и радовались возможности принять участие в благодатном, изобильном пиршестве последней золотой осени в Европе. Но за ней пришла зима, а дальше вообще настала иная эпоха, когда ничто больше не осталось таким, каким было прежде. Мне еще повезло: ко мне вовремя пришла известность, так что я оказалась приглашенной в качестве почетной гостьи на последний праздник урожая. Мой успех в театре «Розма́итóшьчи» позволил произвести некоторые перемены в моей жизни. Мы сняли квартиру из шести комнат в многоэтажном доме на фешенебельной Сенаторской улице, в самом центре. Я наняла служанку, а мама перестала работать: она теперь заправляла всем в доме. Наконец-то, благодаря мне, она оказалась в элегантной обстановке — такой, что была ей под стать. Мы жили теперь в квартире, где имелись полностью меблированная гостиная, две спальни и туалетные комнаты для каждой из нас, а также прекрасно оборудованная кухня, там мама готовила замечательные блюда для моих новых друзей и коллег, кого мы приглашали на ужин. В гостиной был устроен настоящий салон, где белая с золотом мебель в стиле Людовика XVI и фортепьяно стояли на большом красном ковре, который простирался от одной стены, обитой камчатной тканью кремового оттенка, до другой, такой же. Разумеется, мебель была не старинная, а только «в стиле Людовика XVI», фортепьяно взято напрокат — и вообще все куплено в кредит. В то невероятное время моего первого серьезного успеха все продавцы умоляли меня взять что-нибудь у них, а платить за это когда-нибудь потом… Ох, и накупила же я тогда всего на свете! Конечно, я была преисполнена уверенности в своем будущем, и мне казалась такой сладостной музыка времени, все это чарующее пение сирен, заглушавшее на тот момент далекий от нас грохот разрывов бомб и канонады сражений… Правда, мне пришлось смириться с тем, что я была лишена возможности вести себя, так сказать, «на свой возраст», как вели себя мои сверстницы. Поэтому я решила приобрести некий жизненный опыт, стать умудренной в простых земных радостях. Для этого требовалось завести роман, притом трагический, сладостно-горький, обязательно с блистательным офицером, отправлявшимся на фронт, на передовую. И я сосредоточила свое внимание на юном красавце Ежи К., поляке с Украины. Гулевич был в дружеских отношениях с его семьей, и я познакомилась с ним на благотворительном балу у графини Эльжбеты Потоцкой, которая была известной покровительницей искусств. Он, собственно, еще не был офицером,