Воспоминания одной звезды - Пола Негри

сердце Фредерика Шопена. Я преклонила колени перед Мадонной, но ничего не просила для себя. В этом священном месте я лишь выражала свою благодарность, что неожиданно ощутила в себе силы жить дальше. Больше мне ничего не требовалось. Уже было не так важно, что случится с нами потом, и все может обернуться в дурную сторону, но я уже знала: надо всеми силами стремиться не утратить этого чувства. В этом и будет мое спасение.

Кто-то тронул меня за плечо, я подняла глаза и увидела улыбку на лице Лопека. Он жестом пригласил меня встретиться снаружи. За спиной у него был вещевой мешок, сам он был невероятно нелепо одет, смесь германской и русской солдатской униформы. Увидев, что я расплываюсь в улыбке, он принялся лукаво поворачиваться туда-сюда, приговаривая:

— Chic, n'est-ce pas?[52]

Мы обнялись, захохотали и смеялись, пока из глаз не потекли слезы.

— Ох, дорогая, ты ни за что не догадаешься, в чем дело. Я герой! Черт знает что, верно? Ты ничего такого и подумать про меня не могла… — Он взял меня под руку, продолжая тараторить. — Пошли же. Давай к тебе. Я все-все расскажу. Такая ерунда!

Он на секунду остановился, посерьезнел, спросил с большим участием:

— А как мама? Все нормально?

Я кивнула, и он энергично зашагал, став снова обычным, беззаботным Лопеком. Они с моей мамой очень привязались друг к другу еще в те счастливые дни, когда вся наша труппа приходила к нам на ужин после спектакля в «Розма́итóшьчи». Пока остальные собирались вокруг фортепьяно или рассказывали друг другу истории, которые могли быть интересны только актерам, Лопек и мама усаживались в сторонке, и он угощал ее самыми невероятными сплетнями, заставляя ее смеяться что было сил.

В этот раз, придя к нам, Лопек чинно поцеловал мамину руку со словами:

— О, мадам Халупец, до чего же я счастлив, что вы позволили мне появиться у вас в доме. Какое счастье снова видеть вас!

Он проделал это столь церемонно, что можно было подумать, будто его пригласили на великосветский раут. На самом деле Лопек устроил нам с мамой настоящий роскошный ужин. Он принялся доставать из своего вещмешка различные немецкие съестные припасы, которые тут же, к нашему изумлению, раскладывал по полкам в кухонном шкафу.

— Кто знает, что там, в этих упаковках? — заявил он. — Я не смог прочесть, что написано на их ужасном языке. Но мой новый приятель, который работает в интендантской службе, заверил меня, что это все съедобно. Он, правда, ни слова не говорит по-польски. Вы можете себе представить, до чего он глуп? Пришлось ему объясняться со мною жестами. Только актер он никудышний…

И Лопек принялся показывать нам сценку, воспроизводя жестикуляцию туповатого немецкого солдата. Он изобразил все до того смешно, что мы наградили его бурными аплодисментами.

— Ну, вы, пожалуй, сами сообразите, что к чему, — добавил Лопек. — Приготовите что-нибудь.

Пока мы сидели в кухне, мама готовила ужин, а Лопек развлекал нас рассказом о том, как он стал героем.

— Как только русские ушли, я понял: нужно что-то делать. Ведь все эти красивые здания в Краковском предместье взлетели бы на воздух, как только хотя бы один немец вошел внутрь — их же заминировали. На немцев-то мне наплевать, но от моей красавицы Варшавы остались бы одни руины. В общем, я встретился со своими друзьями. — Тут он взглянул на меня и добавил, как бы в скобках, для ясности: — Старыми друзьями. У меня ведь есть и старые друзья тоже, не одни новые. Ну, мы пошли и разминировали эти дома…

— Так ты же мог погибнуть! — воскликнула я.

— Вообще-то нет, — отвечал он. — Я совершенно точно знал, где эти мины и как не нарваться на них. Понимаешь… дело в том, что тот русский, которому поручили их поставить… ну, он тоже был моим приятелем. И мы с ним заходили туда-сюда, просто чтобы убедиться, что все в порядке… что никто ничего не украл, не испортил. Ну… по долгу службы, так полагается. Разве нет? Он уставился на меня, выпучив глаза, и его взор был столь невинным, что я принялась безудержно хохотать, у меня даже бока заболели. Наконец, едва переведя дыхание, я согласно кивнула:

— Да, да, Лопек! Конечно!

— Мне-то и на Чарторыйских[53], и на Радзивиллов[54] наплевать, но у них такие шикарные дворцы! Мы обезвредили мины, оттащили их к реке и там взорвали.

— А-а, так вот что это за взрывы были, — сказала мама. –

Я уж думала, что настал конец света…

Лопек отвесил ей поклон со словами:

— Если бы я только знал, мадам, что это вас испугает, я бы ни за что так не поступил. Что ж, теперь немцы считают меня героем.

Вот что значит дружба. У меня появился новый приятель, немец из штаба. Он сказал, что через несколько дней в город завезут продукты. А еще один немец из высшего офицерства сообщил, что и комендантский час скоро снимут.

Дело в том, что еще за несколько месяцев до своей эвакуации российские власти ввели комендантский час, поэтому театральные спектакли приходилось начинать в четыре часа дня…

— А самая лучшая новость, — сказал Лопек под конец своей тирады, — немцы собираются как можно скорее разрешить открыть театры!

— Ну, у тебя настоящий талант находить нужных друзей, — заметила мама.

Лопек пожал плечами и скромно пробормотал:

— Когда нет света, всякий делается таким дружелюбным.

В темноте ведь до того — как это немцы говорят? а-а-а, вот — gemütlich[55]…

Он повернулся ко мне.

— Я сейчас стараюсь отыскать всех из «Розма́итóшьчи», кто остался в городе. Немцы хотят, чтобы мы открылись сами по себе, на кооперативной основе. Они не хотят вызывать возмущение людей тем, что вмешиваются в сферу польской культуры… Это означало, что я снова могу работать в театре. Я невероятно обрадовалась и сразу же принялась соображать, кто может войти в нашу труппу и каково будет качество постановок. Разумеется, это зависело от тех, кто не уехал из Варшавы, и я серьезным тоном спросила Лопека:

— А кто-то из наших есть в городе? Что там случилось с последним поездом?

— Пока не починят мосты, ничего не известно.

— А как Казимир Гулевич? — вмешалась мама.

— Будем надеяться, что он уехал, — тяжко вздохнул Лопек. — Слишком он был близок к имперским властям, а мои новые друзья… ну, иногда… они… такие немцы…

Он усмехнулся, но в его улыбке было столько грусти, и я всем сердцем откликнулась на это. Пусть кому-то жизнь