Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

стилем:«Помилуйте! здесь место ли вздыханью? Вскричал мой рецензент, — прилично ли, что вы Сюда поставили увы?» — Теперь отнять, так стоп и не дочтемся! «Однако же для стоп, Без бед не плачем мы — без смеха не смеемся. А это что? упал как сноп… Какое низкое сравненье! Нет, здесь пощада — снисхожденье — Вам обратится в вред!»[347] —

и упрекают поэтессу за приверженность сентименталистской поэтике («вздыханье» — слово-маркер сентименталистской поэзии) и невыдержанность стилевого регистра («Какое низкое сравненье!»). При этом лексика, которую они используют, еще более сниженная: «Сочти-ка, сколько насказала! / А проку нет — все дрянь!». Словами же читателей-критиков и заканчивается стихотворение: «Так те за сном в аптеку не пошлют, И с целью труд: … Таких стихов немало мы читали»[348]. Оставляя последнее слово за «оппонентами», не отвечая на финальную реплику, поэтесса тем самым обыгрывает ситуацию, при которой сочинителю, точнее сочинительнице, следует быть покорной чужому мнению.

Бунина использует в «Моем портрете» диалогическую форму, характерную для произведений, в которых автор представляет свой взгляд на специфику творчества. Ее ввел в русскую поэзию М. В. Ломоносов («Разговор с Анакреоном»), но в XVIII веке она не была столь авторитетной, как станет в XIX веке (у Пушкина, Лермонтова, Некрасова). Показательно, что тема апробируется полукомически, в стихотворении содержится лишь намек на тот потенциал, который раскроют спустя время русские романтики.

В примечании к «Портрету» Бунина обращалась к читателям, которые сочтут стихотворение недостаточно значительным по содержанию:

осмеливаясь напечатать здесь столь маловажное обстоятельство, я сделала сие в удовлетворение моим ближним, которые одни только могут найти в нем нечто заслуживающее внимание; почему читатели весьма справедливо поступят, пропустя сии стихи, как белые листы[349].

Это примечание, свидетельствующее о знании сочинительницей поэтического этикета, гораздо яснее заявляет о его сознательном нарушении. Чрезмерное внимание поэта к себе могло быть истолковано превратно. Упреждая подобную критику со стороны реальных читателей, Бунина влагает ее в уста критикам вымышленным:

Да будет ли конец у эписто́лы сей? Сочти-ка, сколько насказала! А проку нет — всё дрянь! Пожалуй же отстань Неверные давать сравненья! Тот час и к солнцу обращенья… Ну что в вас общего? — вся та хвала, Все сказанны доброты, Которые себе столь громко придала, Суть глупости оплоты![350]

Выбор объекта поэтесса объясняет тем, что у нее недостаточно творческих сил, чтобы писать о чем-либо другом:

Эклогу б сочинить, хотя в забаву света. Да к ней приятная нужна свирель; А их нигде здесь нет продажных. <…> Куда ни кинуся — везде беда! Что ж Бога мне гневить! Вить с рифмою ложится! Одно препятствие: идей не соглашу[351].

Как и в стихотворении «Тем, которые предлагали мне писать гимны», поэтесса вновь пишет о том, что не может писать ни идиллии, ни оды, поскольку ей не достает для этого сил и возможностей. Путь к героической оде закрыт, поскольку женщине неизвестна военная жизнь: «Но как мне то воспеть, чего не знаю!.. / Геройства нет в душе — и мщеньем не пылаю; / К тому ж кровавых битв смертельно я боюсь…»[352] Писать торжественные оды поэтессу отговаривают читатели-критики, уверяющие, что для этого ей не хватает таланта, она соглашается и отвечает: «Покорствую».

Здесь можно усмотреть не только упомянутое выше следование правилам литературного этикета, но и ироническую позицию: Бунина нарочито сниженно говорит о своих литературных талантах. В той же «Неопытной музе» были напечатаны идиллии, а также стихотворения, тяготеющие к оде — то есть стихотворения в тех жанрах, от которых отказывалась героиня «Моего портрета». Таким образом, поэтесса как бы позволяет читателям раскрыть свою литературную игру. Она помещает занятия поэзией в один ряд с вышиванием и музыкой (здесь имеется в виду музицирование как традиционно женская светская практика, а не как высокое искусство), которые ей не даются: «Вооружусь терпеньем, / И с новым рвеньем / То ж самое адажио учу»[353], иронически травестируя представление о женской поэзии как о еще одном роде рукоделия. Во фразе «…лира не моя эмблема»[354], безусловно, обыгрывается надпись на гравированном титуле «Лира спасла меня от потопления».

«Критики» в «Моем портрете…» твердят, что поэтессе не сравниться с Державиным:

Хотя б Державина похитила ты струны; Но важность, сладость и перуны От рук его не перейдут к тебе…. Оставь, когда угодно так судьбе, Оставь лишь одному ему влиянья Столь дивные в умах производить[355], —

и поэтесса соглашается с ними, более того, она словно упреждает их пожелание: «Покорствую — / к тому ж и в голове моей / Родились вдруг желаньям перемены»[356].

Возможно, короткая похвала зиме