Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

Как отмечала исследовательница, «лежащая в основе альбомной структуры диалогическая схема порождает на его страницах диалоги между „вкладчиками“»[376]; это замечание справедливо и для альбома Буниной. В данном случае пять развернутых записей в ответ на одну короткую реплику Шишкова свидетельствуют о сильной реакции, следует также принять во внимание, что «„голос“ владельца в альбоме — случай, в общем, нетипичный»[377]. Интимный характер альбома позволил поэтессе открыто выразить свои мысли, не прячась за аллегориями и не оглядываясь на литературный этикет. Бунина высказывает довольно радикальные для своего времени идеи: сравнивает иерархические отношения между мужчиной и женщиной с отношениями между помещиком и крестьянами; указывает на комплиментарную снисходительность литераторов к сочинениям женщин, на необходимость равноправных отношений в литературной (и не только) деятельности.

В таком контексте «Пекинское ристалище» выглядит как еще один ответ на реплику Шишкова: в стихотворении иронически осмысляется устойчивое представление о главных добродетелях женщины и мужчины: покорности (бегунья) и справедливости (судьи). Героиня басни решила состязаться в беге с мужчинами, несмотря на явно недостаточные физические кондиции: согласно обычаю, ее ноги были с детства «переплетены тесьмами». Хотя она сумела пробежать совсем немного, ее начинание было по достоинству оценено мудрыми судьями. Используя приемы аллюзионной поэзии, Бунина превращает восхваление мудрости судей в «Китае небывалом» в сатиру, одновременно обращенную на интеллектуальную дискриминацию женщин и на самих женщин, проявляющих трусость из‐за предрассудков. Стихотворение было посвящено академикам, удостоившим поэтессу похвалы, поэтому закономерно предположить, что под «бегуньей» Бунина подразумевала саму себя, следовательно, ристалище, на котором дерзнула состязаться бегунья, — это литературное поприще. Под басенной маской Бунина описывает положение русской женщины:

Что жены тамошни сидят в нем по домам, И к беганью у них все заперты дороги; Что с детства нежного, едва изыдут в свет, Тесьмами крутят им и стягивают ноги: Без ног же в поприще стязаться выгод нет[378].

Женщина потому не соперник мужчинам, что изначально ей отведена другая социальная роль, к которой ее начинают готовить еще в детстве. Метафорическое бинтование ног и есть женское воспитание. Области самореализации для мужчин и женщин на рубеже XVIII–XIX веков были строго разделены и закреплены, для женщины это было домашнее пространство, для мужчины — социальное (служба, политика). Это вполне подтверждается поэтической реакцией Буниной на «разделение», проницательным изображением его:

Да и к чему в краю нам царства Искать того, что внутрь находится домов? Будь доброю женой, без прихотей, коварства; По кротости души кажи всем кроткий взгляд; Пекись о благонравьи чад, О нуждах подданных и их забавах; Будь доброй дочерью, сестрой; Блюди семейственный покой И славу обретай в своих незлобных нравах: Вот поприще обширное для нас![379]

Этот фрагмент проецируется на биографию самой поэтессы: «шитье, вышиванье, плетение кружев и соломенных обоев»[380] входили в круг занятий Буниной, рукоделие было обязательным навыком, которым должна овладеть юная дворянка. Сама поэтесса позднее признавалась, что «была ленива к работе, и странностью своих поступков опротивела тетушке, которая и без того ко мне не благоволила»[381]. Умелость в традиционно предписываемых женщине занятиях, прежде всего в рукоделии, была основой для характеристики молодой девушки, потенциальной жены и хозяйки дома; например, в одном из стандартных свидетельств об окончании Смольного института за 1812 год сообщалось:

…Благородная девица Аграфена Васильевна Мацкевичева как в поведении приличном благовоспитанным, и в приобретении знаний, наук и рукоделий соответственных ея полу с касающимися до нужнаго домоводства упражнениями, своим вниманием и прилежанием достигла до отменнаго успеха…[382]

Далеко не все юные дворянки любили домоводство и имели склонность к рукоделию. Мемуары Н. А. Дуровой фиксируют одну из попыток бунта против традиционного женского воспитания:

…матушка от самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши к подушке с кружевом, приказала мне работать, не разгибаясь и не поворачивая никуда головы <…> От утра до вечера сидела я за работою, которой, надобно признаться, ничего в свете не могло быть гаже, потому что я не могла, не умела и не хотела уметь делать ее, как другие, но рвала, портила, путала, и передо мною стоял холстинный шар, на котором тянулась полосою отвратительная путаница — мое кружево, и за ним-то я сидела терпеливо целый день…[383]

Бунина не оставила мемуаров о своем детстве и воспитании, но ее отношение к последнему восстанавливается из писем и поэтических текстов. Хотя посвящение «Пекинского ристалища» членам Академии Российской, «вельможным старшинам», внешне хвалебно, по существу это сатира на интеллектуальную дискриминацию женщин. Бунина также зафиксировала специфическое отношение критиков к женской поэзии: «Мир судит в нас дела и подвиг лишь единой; / Знаток их меряет со способом и с силой»[384]. Критики судили писательниц иначе, чем писателей, их творчество воспринималось литературным сообществом не всерьез, а снисходительно. В одном из номеров «Журнала для милых» издатель процитировал комментарий читательницы к ранее опубликованному труду переводчицы:

Милая женщина говорит, что пиэса, помещенная в нашей книжке под заглавием «Любим и Катерина», есть тот же парень, только в вывороченном тулупе. Мы не смеем противоречить нашим милым… Правда, «Любим и Катерина», мы сами знаем, есть перевод французской пиэсы «Пирам и Тизба», но ее переводила прелестная девица и просила, чтобы мы ее поместили так, как ей было угодно, с перемененными именами. И ей, любезный критик, надобно было отказать? Это будет противно нашему обещанию служить, угождать прекрасному полу[385].

Приведенная цитата фиксирует отношение критики