Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

текста связывает собой две трагические точки европейской истории рубежа XVIII–XIX веков — казнь Людовика XVI в 1793 году и расправу над герцогом Энгиенским в марте 1804 года[413].

Для создания «устойчивой аллегории» одного стихотворения (даже державинского), видимо, будет мало. Не в пользу версии Западова говорит и то, что Державин не единожды обращался к судьбе Людовика XVI: стихотворения «На панихиду Людовика XVI» и «На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти» датируются тем же 1793 годом, что и «Колесница» согласно прежней датировке. В конце XVIII столетия фигура Наполеона привлекала все большее внимание в Европе: взятие Тулона в 1793 году, командование итальянской армией, поход в Египет и его стремительный взлет к вершинам власти вызывают, на наш взгляд, куда больше ассоциаций с «Фаэтоном», чем деятельность Александра.

Еще одна параллель обнаруживается в записках историка и дипломата Луи-Филиппа Сегюра: именно там аллегория, впервые использованная Пиндаром в первой Пифийской победной песне, появляется применительно к французскому трону, на что указал в комментарии к «Колеснице» Я. К. Грот[414]. Говоря об обстоятельствах, которые предшествовали Великой французской революции, Сегюр заметил: «Престол был похож на колесницу, у которой сломалась ось, и лошади уже не повинуются вожжам»[415]. Применительно к российскому престолу в 1803–1804 годах сравнение выглядело бы неоправданным: образовательные реформы, которые проводил в это время Александр I, не вызывали у консерваторов резкого неприятия. В таком контексте стихотворение Державина могло прочитываться как своеобразное предсказание судьбы скорее французского правителя, нежели русского царя.

На вероятные французские политические коннотации «Колесницы» указывает и следующий сюжет. В июле 1804 года Державин писал И. И. Дмитриеву: «Гр. Хвостов нарочным письмом выпросил у меня позволение напечатать в своем журнале Колесницу… Я позволил»[416]. А еще через год, в 1805 году, Д. И. Хвостов опубликовал в «Журнале российской словесности» стихотворение «Безначалие» со следующим примечанием: «Окончание кровопролитной Французской республики и мечтательного равенства возбудило во мне желание сочинить сию оду. Мысль иносказательного содержания почерпнута из прекрасного сочинения Г-на Державина: Колесница…». Приведем текст «Безначалия» по журнальной публикации:

Несчастны своевольцы в Мире! Кто ваших стал конец судьбин? Кто дерзостный предстал в порфире, Кто он? — Кто сей Алкменин сын? Зачем низринули законы, Попрали олтари и троны И крови пролили моря? Где ваши равенства чертоги? Злодейства совершили многи, Чтоб взять из праха вам Царя. <…> Возница дерзкий и несытый, Что честолюбие зажгло, За токи все кровей пролиты Воздаст вам седьмерицей зло; Востягнет грозными браздами; Обременит трудом, бедами, Чтоб дух исторгнуть мятежей; Чтоб вы, презренны целым Миром, Пред новым гордости кумиром Не смели воздымать очей![417]

Стихотворение Хвостова представляет собой перепев державинской «Колесницы», и эта связь позволяет расширить интерпретационное поле сюжета о Фаэтоне. Если, как считает Альтшуллер, поэма Буниной и попадала в некий политический контекст, то скорее во французский — так как предшествующие обработки сюжета (у Державина и у Хвостова) ассоциировались именно с политическими событиями во Франции. Альтшуллер не настаивает, что Бунина подразумевала под Фаэтоном Александра I, но считает это возможным, поскольку она «была хорошо знакома с Державиным, входила в „Беседу“, дружила с Шишковым и разделяла его взгляды»[418]. Заметим, что все приведенные исследователем аргументы — в лучшем случае косвенные.

В предисловии Бунина отметила, что беседчики торопили ее с написанием «Фаэтона»[419]. По мнению Альтшуллера, это служит подтверждением их оппозиционных намерений и соучастия Буниной в их демонстрации, однако такой интерпретации противоречит незамеченная деталь в предисловии. Обратимся к тексту:

Председатель должностного разряда Беседы Любителей Русского слова по личному ко мне снисхождению желал непременно в чтении своем иметь мое стихотворение, я по личному к особе его уважению обещала повиноваться. Время протекало. Он непрестанно повторял мне свою волю; я колебалась в выборе содержания, не умела на чем остановиться, — мешкала, — и чтение приблизилось. Тогда-то баснь Фаетона представила воображению моему обширное поле для искусного сподвижника[420].

Последние фразы, на наш взгляд, свидетельствуют, что сюжет бунинского стихотворения не был изначально известен в «Беседе», и, следовательно, нельзя говорить о том, что его выбор был инспирирован «Беседой» или лично Шишковым.

Насколько Бунина разделяла политические взгляды Шишкова, судить сложно. В известных нам письмах Бунина отзывалась об Александре Павловиче более чем уважительно.

Предполагать, что при этом она могла сознательно «дерзить» императору, нет оснований. Наконец, за «Падение Фаэтона» Бунина получила подарок от императрицы, что было бы решительно невозможно при наличии в тексте критических намеков на царя.

Приведенная Альтшуллером в качестве аргумента цитата из записок Д. И. Хвостова, как нам представляется, не подтверждает политическую подоплеку беседного интереса. Хвостов ведет речь исключительно о поэтических качествах «Фаэтона»:

В ноябре месяце 1811 года г-н Захаров пред чтением своим представил Беседе стихотворение под именем «Падение Фаэтона» от Неизвестного сочинителя и приложил письмо от него к нему, писанное из Харькова, в котором сочинитель, как водится, охуляя сам себя, дал ему право на все поправки, желая только чтобы сочинение было прочитано в Беседе, в которой нашлося, что Фаэтону не мудрено было упасть с небес. Ибо он и в стихах чуждался равновесия, так что многие были без стоп. Некоторые недостатки поправлены и «Фаэтон» прочитан в Беседе. Два месяца спустя после того г-жа Бунина напечатала