Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Биографы Буниной не располагают обширными документальными свидетельствами для реконструкции ее жизненного и творческого пути; немногочисленные факты и более или менее основанные на них предположения переходят из статьи в статью, причем предположения зачастую утрачивают при этом свой гипотетический характер. Поэтому дальнейшее исследование литературной биографии Буниной предполагает как пересмотр и анализ известных документальных источников, так и ревизию их устоявшихся интерпретаций.
Первую попытку рефлексии над биографией поэтессы предприняла сама Бунина. В одном из ее поздних (от 9 декабря 1827 года) писем, адресованном племяннику, П. Н. Семенову, упоминались тайные записки, которые следовало прочитать в семейном кругу, а после уничтожить[432]. Эти записки, как писала Бунина, дадут читателям представление об эволюции их автора:
Вникнув единожды в слог и в содержание записок, можно разделить меня на 3 различные особы, одна с другой не встречавшиеся. Существование первой можно положить до 1804‐го года. Второй с 1804‐го по 1815‐й год. Бытие третьей начинается не прежде как с 1820-го. Недостающее от 1815‐го по 1820‐й год число лет составляет неминуемый переход единого лица в другое. Без сего перехода полное изменение не было бы естественно. Самый почерк письма, трикраты разительно изменившийся, как бы представляет собою некоторого рода эпохи[433].
Приведенный фрагмент — один из немногих комментариев поэтессы к собственной биографии, поэтому реконструировать события, стоящие за обозначенными в нем вехами, можно лишь приблизительно. В письме она рассуждает о духовной трансформации, свершавшейся в течение жизни и приведшей ее к глубокой религиозности в последние годы, не связывая ее с занятиями поэзией (по меньшей мере, не эксплицирует эту связь, что уже показательно). Действительно, сочинительство с начала 1820‐х отошло для Буниной на второй план, стихов она почти не писала[434]. Главным делом последних лет ее жизни стал перевод «Нравственных и философских бесед» шотландского проповедника Хью Блэра (вышел в свет в 1828 году)[435].
Бунина была активным творцом биографического мифа. В стихотворениях, а особенно в письмах она формировала собственный образ: женщины, которая лишилась любви и поддержки родных, но стойко переносит выпавшие ей горести и стремится стать выше их, совершенствует себя. Так, она любила подчеркивать, что ее первоначальное образование было довольно скудным: «русская грамота и четыре первых правила арифметики, шитье, вышиванье, плетение кружев и соломенных обоев»[436]. В письме Шишкову Бунина сообщала: «Одно сиротство мое и несчастие причиною тому, что воспитание мое осталось в небрежении»[437]. При этом интерес к поэзии у нее пробудился довольно рано: «Не зная даже правил грамматики, по одному внутреннему побуждению начала писать стихи на тринадцатом году своей жизни»[438]. Однако в одном из писем Бунина описывает обстановку в доме тетки, воспитывавшей ее:
Сердце мое не было развращено, ниже́ в закоснении: безбожие вольнодумцев, изливающих ежедневно в присутствии моем адские, гибельные правила, перелилось чрез слух в юный, колеблющийся мой разум и ядом своим заразило голову. Мне было от 11-ти до 12-ти лет, когда молодые господа, бегающие от этикета и принуждения, оставляли важную беседу разумной нашей тетушки и уходили в нашу комнату под покровительством моих братий, которое удалению их придавало вид благопристойности. Тут начинались жаркие споры. Философия и атеизм были тогда, по милости французских безбожных писателей, в моде. Лица спорющихся в нашей комнате гостей были: философы-деисты: Гаврила Осипович Белов, умный, благородный и смелый юноша лет 22‐х, заразившийся в Московском университете, и можайский стряпчий, редкого благородства; философы-атеисты: старик Жохов и юноши, которых назвать не желаю. Я слушала споры сии с неизъяснимою жадностию, боясь проронить единого слова. Не знаю, отчего стряпчий предпочтительно привлекал к себе мое внимание. Был ли он красноречивей, или только казался таковым, я теперь не берусь решить; но знаю, что принимала каждое его слово за убеждение. Он говорил внятно, чисто, ясно; толковал систему мира, тяготение тел, непреложный порядок природы, бессмертие души и отвергал все постановления церкви. Речи атеистов меня отвращали; он же, не ведая того сам, сделался моим учителем. В продолжение споров я не спускала с него глаз и на 12‐м году начала тайно размышлять о системе мира, тяготении тел, бессмертии души и суетности церковных постановлений. Резвость и игры товарищей казалися мне дурачеством, я искала уединения, была ленива к работе, и странностью своих поступков опротивела тетушке, которая и без того ко мне не благоволила[439].
Бунина дает оценку себе («резвость и игры товарищей казалися мне дурачеством, я искала уединения, была ленива к работе») и своему окружению и характеризует его воздействие довольно негативно. Однако сама обстановка, как ее описывает поэтесса, была весьма интеллектуально насыщенной. О Г. О. Белаго, которого упоминает Бунина, сохранились воспоминания Э. И. Стогова: «Живя в Золотилове, я с отцом часто бывал в Федоровском за рекой Калочей; там жил помещик Гаврило Осипович Белаго, он был двоюродный брат отцу. Сам Белаго, должно быть, был образованный, а может, и ученый человек; я заключаю из того, что у него часто собирались и гостили мартинисты»[440]. Из этого можно осторожно предположить, что первоначальное образование поэтессы было лучше, чем она старалась внушить собеседникам и читателям (разумеется, наличие интеллектуального салона вовсе не предполагает обязательного системного образования). Бунина старательно подчеркивала свое сиротство, оно стало важной составляющей ее авторского мифа. Так, в цитируемом выше письме Семенову она особенно отмечала, что тетка была с ней холодна. Тот же мотив присутствует и в ее стихах, например в стихотворении «Сон с корабля»:
Сиротка, летая От думы и в думу, Ко сну перешла. Ветр, крылья усталы Простря над водами, С сироткой уснул[441].
