Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

моему совету. Поверьте, что он лучше всех ваших вод и лекарств[404].

Судя по репликам Шишкова, поэтесса много говорила о своей болезни и, вероятно, была склонна предполагать худшее; это согласовывалось с представлениями того времени, что «болезни — это выражение внутренней чувствительности, сентиментальности»[405].

Завершают вторую часть «Неопытной музы» «Стансы. Подражание лесбосской стихотворице», вольное подражание отрывку (fr. 2) из лирического стихотворения Сапфо, процитированному в трактате «О возвышенном» Псевдо-Лонгина (II–III вв.). Обращение Буниной к наследию греческой поэтессы, очевидно, обусловлено специфическим положением последней в пантеоне «классических» авторов: сравнение с ней вообще было устойчивым мотивом в оценках женской лирической поэзии, а в случае Буниной — почти постоянным (подробнее о репутации Буниной как русской Сафо см. в соответствующем разделе работы). Таким образом, обращение к «лесбосской стихотворице» проецируется на репутацию Буниной, но и сама поэтесса обращалась к Сафо. Фрагмент Сафо многократно переводился на русский язык (как правило, через французскую интерпретацию Буало; подробнее см. об этом см.: [Песков]), а мотивы, восходящие к древнегреческому тексту, уже были использованы, пусть и опосредованно, самой поэтессой. Разбирая арзамасскую речь С. С. Уварова, посвященную Буниной, О. А. Проскурин отмечал, что одно из стихотворений первой «Неопытной музы» («С приморского берега») использует формулы второго фрагмента Сафо, что было считано современниками:

…в исполненных драматизма стихах <«С приморского берега»> он <Уваров> обнаружил моменты, позволившие ему встроить бунинский текст в не запланированную поэтессой перспективу. Формулы, выражающие физическое страдание, в силу скованности поэзии Буниной стилевой конвенциональностью неожиданно зазвучали точно так, как если бы поэтесса решила изобразить… мучения любви. Использованные ею устойчивые словесные формулы-клише восходят к так называемому второму фрагменту Сафо — тексту, считавшемуся одним из оснований европейской любовной лирики[406].

Еще одно обращение Буниной к Сафо, видимо самое раннее, относится к 1808 году. Иллюстрируя сафическую строфу в «Правилах поэзии» Баттё, поэтесса поместила фрагмент собственного перевода стихотворения Сафо:

Свет померк в моих утомленных взорах; В страстном сердце хлад ощущаю смертный; Фурий адских слышу вокруг я хохот: В пламе сгораю[407].

Эмоциональность фрагмента при переводе была усилена: у Буниной вместо нейтрального и физиологичного звона в ушах появляется хохот фурий, вместо трепета в груди — смертный хлад.

Фрагмент Сафо, точнее его первая строка, служит отправной точкой для развертывания сюжета бунинских «Стансов». У греческой поэтессы тот, кто находится рядом с ее возлюбленной, подобен богам, у Буниной каждая новая строфа начинается со слов «блажен, кто»: «Блажен, кто воздухом одним с тобою дышит!»; «Блажен, кто кроткий взор твоих очей встречает!»; «Блажен, кто слов твоих гармонии внимает!»[408] Это сообщает стихотворению неожиданный эффект. Исследователи отмечали, что античных авторов текст Сафо привлекал физиологическим описанием страсти, ревности, поскольку Сафо сосредоточивалась на фиксации телесных ощущений. Ощущение физиологичности от текстов Буниной тоже присутствует, но оно по‐другому устроено. Чувство блаженства возникает потому, что находящийся рядом может дышать одним воздухом с объектом страсти (первая строка первой строфы), смотреть в глаза (вторая строка второй строфы), слышать речь (третья строка третьей строфы). Таким образом, в бунинском сюжете задействованы три органа чувств: обоняние, зрение, слух. Последняя строфа заканчивается перевернутой картиной страданий героини Сафо. Сравним последние три строки «Стансов» с переводом Буниной из Сафо в «Правилах поэзии» Баттё: «И беглый огнь ланит, и яркий свет в очах» vs. «Свет померк в моих утомленных взорах» (яркий свет вместо померкшего света); «И сердца трепет вдруг, и духа цепененье» vs. «В страстном сердце хлад ощущаю смертный» (приятное любовное томление вместо цепенения); «Он в негах плавает, блаженством пресытясь» vs. «В пламе сгораю» (блаженство вместо страдания). Как видно из сопоставления, стихотворение неожиданным образом «продолжило» традицию Сафо, а Бунина, уделив внимание физиологической стороне любовного переживания, подтвердила свою репутацию «русской Сафы».

«Падение Фаэтона» А. П. Буниной в историко-литературном контексте 1810‐х годов

В 1811 году Бунина написала ироикомическую поэму «Падение Фаэтона» — одно из самых известных своих произведений, снискавшее успех у читателей; публикация состоялась несколько позднее, в вышедшей в начале 1812 года второй части сборника «Неопытная муза». В поэме Бунина обращается к знаменитому сюжету из «Метаморфоз» Овидия: сын Солнца Фаэтон решил повторить каждодневный путь своего отца, но не сумел совладать с конями и разбился.

В монографии «Беседа любителей русского слова» М. Г. Альтшуллер высказал предположение, что «Падение Фаэтона» было сатирой на Александра I. Исследователь утверждает, что в 1800‐е годы существовала «аллегория Фаэтон — неумелый царь Александр I», впервые развернутая в стихотворении Г. Р. Державина «Колесница»[409]. Эта версия нуждается в уточнении — причем уточнить необходимо как трактовку бунинского «Падения Фаэтона», вообще малоизученного, так и интерпретацию сюжета о Фаэтоне в означенные годы.

Державин датировал начало работы над «Колесницей» 1793 годом, а окончание — 1804‐м. Поводом к ее написанию, как указывал сам поэт, послужила смерть Людовика XVI. Однако А. В. Западов передатировал стихотворение 1804 годом, а в качестве адресата обозначил «Александра I и кружок „молодых друзей“ императора»[410], не аргументировав свою версию. Альтшуллеру она показалась убедительной, в качестве дополнительного аргумента он привел — вслед за Гротом — свидетельство графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина о популярности «Колесницы» (в его письме к Державину): «Копиев столько писец мой писал по требованию желающих, что, думаю, он знает ее теперь наизусть»[411]. Исследователь счел, что «вряд ли такой интерес был вызван событиями десятилетней давности»[412]. Однако если следовать этой логике, то успех у читателей может иметь только политически злободневный текст. На наш взгляд, реплику Мусина-Пушкина можно считать лишь косвенным подтверждением версии, так как список был основной формой распространения стихов в тот период; кроме того, почти каждое стихотворение, выходившее из-под пера Державина, читающая публика встречала с большим интересом. Т. И. Смолярова, опираясь на воспоминание Остолопова, уточняет политические мотивы, побудившие Державина вернуться к тексту:

По свидетельству Остолопова, к работе над «Колесницей» Державин вернулся, «когда получено было известие о насильственной смерти Бурбонского Принца Дангиен». Таким образом, история державинского