Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

затрагивает еще одну тему — тему поэтического самовосхваления. Как показал на примере державинских «Памятника» и «Лебедя» (1804) И. Клейн в статье «Поэт-самохвал: „Памятник“ Державина и статус поэта в России XVIII века», стремление поэта писать о собственной славе воспринималось в России 1800‐х годов неоднозначно: «один из читателей ответил на „Лебедя“ эпиграммой, которая так задела Державина, что он написал ответную эпиграмму»[313]. В парафразе «Памятника», вложенном в уста незадачливого поэта, можно услышать отзвук современной читательской реакции, но для поэтессы право Державина на бессмертную поэтическую славу неоспоримо. Она иронизирует над теми, кому недостает таланта, но кто тем не менее претендует быть большим поэтом.

Дамон у Буниной задумал повторить путь великого поэта, но уже само намерение выглядит смешным, поскольку цель его — слава. У Державина наоборот: памятник является следствием уже совершенных деяний, поэтому введение державинского парафраза в «Видении» порождает комический эффект. Конечно, Бунина не отождествляла себя с Дамоном, но сознавала, что литературный этикет требует смирения перед великими современниками, и именно над этой ситуацией иронизировала в «Видении Дамона». Подзаголовок «перевод», видимо, позволял избежать прямолинейных толкований.

В конце концов неудачливый подражатель отрекся от идеи соперничества с великим поэтом:

Дамон пред ним пал ниц лицем, И в то ж счастливое мгновенье Престав о славе помышлять, Благому гению, рассудку в угожденье, Клялся стихов вовеки не писать[314].

Тема соревнования слабого поэта с сильным будет продолжена в стихотворении «Ивану Ивановичу Дмитриеву, при посвящении ему следующих I сказки и III басен».

Не забыла Бунина и о другой стороне личности Державина. В авторском примечании к «Разговору между Аполлоном и музою бедного стихотворца» (1809) она пояснила: «Его превосходительство Гавриил Романович Державин оказал в моем присутствии немаловажное пособие одному бедному стихотворцу, что самое было поводом к начертанию следующего разговора»[315]. В этом стихотворении Аполлон наставляет музу обратиться к Державину, который «амброзией питает» и «хламидой согревает»[316]. О каком «бедном стихотворце» пишет Бунина, установить невозможно, но склонность Державина к филантропии была известна. После смерти своего близкого друга Н. А. Львова и его жены М. А. Дьяковой поэт приютил у себя трех их дочерей — Веру, Елизавету и Прасковью. В «Записках современника» Жихарев свидетельствует о «благодеянии» старушке, которой Державин платил пенсион и сам его приносил, поскольку она была уже не в состоянии приходить за ним[317], и т. д. Бунина посвятила Державину-благотворителю отдельное стихотворение. У нее он выступает и как покровитель поэзии, и как филантроп, поддерживающий бедняка.

Другим важным адресатом стихов Буниной является И. И. Дмитриев. Стихотворное послание «Ивану Ивановичу Дмитриеву, при посвящении ему следующих I сказки и III басен» (1809, впервые опубликовано в «Неопытной музе») вместе с названными четырьмя сочинениями образует центральную, самую заметную часть в блоке посвящений поэтам.

Знакомство Буниной и Дмитриева состоялось, видимо, около 1805 года — если верно предположение, что его «Стихи на получение от неизвестной особы вышитого по канве гения», напечатанные в «Вестнике Европы», адресованы именно Буниной. К. Я. Грот считал, что их связывали даже более близкие отношения:

Очень вероятно, что Бунина была влюблена или неравнодушна к Дмитриеву (она вообще была натура увлекающаяся, даже страстная), но, несомненно, прежде всего она была горячая почитательница его поэтического творчества и после его отставки послала ему однажды (анонимно) в дар вышитого на канве гения. На этот случай Дмитриев, наверно, догадываясь, от кого дар, написал известное шестистишие[318].

Косвенным подтверждением мнению Грота может служить письмо Г. Р. Державина к Дмитриеву от 10 ноября 1808 года:

С Анной Петровной мы иногда видимся и беседуем о вас; и как она застенчива и скромна, то всякий раз при имени вашем заикается и дрожит: это, я думаю, оттого что столь нежного и приятного стихотворца, как вы, иначе невозможно вспомнить…[319]

Прямых подтверждений тому, что Бунина испытывала к Дмитриеву романтические чувства, нет, однако то, что она считала его одним из крупнейших современных поэтов, не подлежит сомнению. Бунина почитала Дмитриева своим учителем в баснописании, что явствует из посвящения ему в сборнике. Басенная пара «соловей — стрекоза» в тексте очевидно проецируется на отношения адресата и адресантки:

«Умолкни, соловей! спорхни с высокой ивы, — Сказала стрекоза, стреко́ча под травой, Певцу, гремящему у ней над головой, — Умолкни — перерви раскаты, переливы: Послушай песенок моих, Я у тебя перенимала их»[320].

Как и в случае с «Сумерками», обращенными к Державину, стихотворное посвящение Дмитриеву содержит отсылки к его поэтике. Прежде всего, Бунина выбрала жанровую рамку басни: хотя стихотворение не имеет жанрового подзаголовка, но его сюжет — по сути басенный. Дмитриев, как отмечал Г. П. Макогоненко, умел «создавать маленькие драматические сценки, в которых проявляют себя характеры действующих лиц»[321], и это выделяло его среди других современных баснописцев. Бунина в своем посвящении прибегла к приему, который принес успех Дмитриеву, причем сценка, построенная на нем, задавала лестное для адресата распределение ролей: стрекоза, дерзнувшая соревноваться в пении с соловьем, умолкает при звуках его песни и признает его безусловное первенство. Конечно, басенная аллегория прочитывалась ясно: «соловьем» был прославленный баснописец, а «стрекозой» — поэтесса, представляющая свои первые опыты в этом жанре. Бунина, как предписывал литературный этикет, склонялась в почтительном поклоне перед учителем; как и во многих других стихотворениях, она представляла себя неопытной, робкой ученицей, использовала общие этикетные формулы, принятые при обращении «младшего» поэта к «старшему».

Образы соловья и стрекозы в посвящении восходят к литературной традиции. Рассуждая о басне «Осел и соловей» Крылова (басня была написана в 1811 году, несколько позднее басни Буниной), В. Э. Вацуро заметил, что в ней Крылов «включился в целую