Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

сельских песней звуки, Едва свила, Ему с улыбкой подала[303].

Ю. В. Манн писал по поводу этой оппозиции в романтической поэзии:

Если венец — знак общественного могущества, официальной власти, вплоть до власти царской (в «Песне» Дмитриева, 1794: «Видел славный я дворец Нашей матушки-царицы; Видел я ее венец И златые колесницы»), то венок олицетворяет жизнь отъединенную, частную, среди друзей, с возлюбленной, на лоне природы. Венец — атрибут славы, чаще всего военной; венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, но исполненной естественных чувств, искренней приязни и любви[304].

Именно такой образ жизни — отказ от светской суеты и почестей в пользу естественного существования — манифестировал Державин в стихотворении «Тишина» 1801 года (именно в 1801‐м он вышел в отставку), затем в сборнике «Анакреонтические песни» (1804) и закрепил в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» (1807; в нем также представлены различные амплуа автора — певец Фелицы, певец Бога, певец естественной жизни).

О намерении поэта сменить поэтическое амплуа знало и его окружение. Пятого мая 1807 года Жихарев сделал в дневнике следующую запись:

Вчерашний литературный вечер А. С. Хвостова был последним из литературных вечеров, и до осени их более не будет. Гаврила Романович уезжает в свою Званку, на берега Волхова, и хочет на досуге заняться стихотворным описанием сельской своей жизни. «Лира мне больше не по силам, — говорит он, — хочу приняться за цевницу»[305].

Цевница — разновидность пастушеской флейты, в поэзии она связывалась с пасторалью, выступала как атрибут пасторальной поэзии, в то время как лира служила знаком одической традиции, сравним, например, у Л. В. Пумпянского:

…при переходе к антологии естественно перейти к другому строю звуков, и нет ничего характернее для ненормальности audition <так. — М. Н.> Державина, как эта «звуковая» характеристика двух миров поэзии: громы — нежность = ода — анакреонтика[306].

В своей аллегории («пришелица» подает поэту миртовый венок, символ наслаждения и покоя) Бунина «закрепляла» именно такой образ поэта, каким он примерял на себя сам. Поэтесса, вероятно, невольно воспроизвела сценарий, отыгранный некогда самим Державиным. Хорошо известно, что одной из причин успеха державинской оды было совпадение облика Фелицы с тем, который стремилась создать сама императрица. Екатерине чрезвычайно понравилось ее изображение в «Фелице», поэт получил в подарок от нее золотую табакерку и 500 червонцев и был лично представлен ей. Однако неизвестно, удалось ли Буниной «польстить Державину», как предполагал язвительный Жихарев. Стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» было опубликовано в 16‐м номере «Вестника Европы» за 1807 год (август), когда бунинские «Сумерки» уже были написаны. Стихотворение Державина подтвердило «догадки» поэтессы и, возможно, повлияло на решение о публикации «Сумерек» в журнале.

Таким образом, перепечатка стихотворения «Сумерки» в «Неопытной музе» преследовала несколько целей: с одной стороны, она должна была продемонстрировать эстетические ориентиры Буниной, с другой — этот публичный жест (то есть помещение стихотворения в сборник) выводил ее из ряда адресантов, отправлявших личные послания. В известной степени это подчеркивало ее независимость как литератора, но вместе с тем — исключительную почтительность по отношению к великому современнику.

В сборнике 1809 года к «Сумеркам» примыкает «Видение Дамона», снабженное пометой «перевод». Размещенный сразу после «Сумерек», «Дамон» связан с ними еще и формой видения, что вновь отсылает к Державину. «Видение Дамона» становится своего рода контрастным отражением «Сумерек».

В «Видении Дамона» Бунина устами персонажа раскрывает свои представления о природе поэтического творчества:

Поэт — и труженик — не могут вместе быть: Он рифм, как ты, искать не станет, И на перо лишь взглянет, То сотнями оне садятся на него: Не он их раб — оне рабы его[307], —

поучает Дамона «гений» знаменитого стихотворца. На первый план выходит идея вдохновения, без которого немыслимо, по идее автора, поэтическое творчество. Дамон жаждет славы, но бездарен, а потому его попытки писать стихи обречены. Тяжесть бессмысленного труда противопоставлена легкости, с которой пишет истинный гений. Древняя идея вдохновения как божественного дара актуализировалась в новой ипостаси, в державинской поэзии уже были заметны те оттенки, которые станут основными в романтическую эпоху (поэзия как высший дар приближает художника к богу, равняет с ним и т. п.). А. В. Западов заметил, что Державину «близок образ певца, слагающего строки по наитию, свободного от правил, обязательных для других, не мастера или ученого, а поэта милостию божией»[308]. Действительно, поэт в «Рассуждении о лирической поэзии или об оде» пишет следующее: «Вдохновение есть не что иное, как живое ощущение, дар неба, луч Божества. Поэт в полном упоении чувств своих, разгораясь свышним оным пламенем или, простее сказать, воображением, приходит в восторг, схватывает лиру и поет, что ему велит его сердце»[309]. Как показал С. И. Николаев, на рубеже XVIII–XIX веков в русской литературе появилась «оппозиция „труженик — гений“», связанная с противопоставлением труда и таланта: «„потеющий“ за столом писатель стал синонимом литературного поденщика»[310] [311].

Как было сказано выше, в стихотворении «Видение Дамона» воспроизводится ситуация литературного соперничества или, точнее, неудачного подражательства. Можно предположить, что сюжет стихотворения был иронической проекцией размышлений Буниной о своем месте в литературе, об отношениях начинающего поэта с маститыми. Ее «неопытная муза» вступала в «соревнование» и проигрывала гению, за которым угадывался Державин, — на это намекает короткий парафраз державинского «Памятника», вложенный в уста неумелого поэта, который пытается встать в один ряд с великими:

В творениях себя прославим, Потомству памятник оставим: Жить мертвые не перестанем в них[312].

В этом коротком фрагменте Бунина