Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

все, что у меня с собой, для меня как будто живое. Это можно было бы назвать «вкусом экипировки». Мистраль продолжал бушевать, и о костре при таком урагане нечего было даже мечтать. Мне, однако, очень хотелось выпить чего-нибудь горячего; взяв термос, кофемолку и кастрюльку, я пошел к тем домам, которые мы заметили вчера. В первом с краю доме я увидел открытую дверь и зашел. Помещение чистое, в плите горит огонь, рядом с ней стоит старая женщина. Я поздоровался с ней, сказал, что мы ночевали в палатке недалеко отсюда и что я хотел бы сделать себе кофе. Старушка оживилась, сразу налила воды в кастрюлю и поставила на огонь. Мы начинаем разговаривать — спрашиваю, одна ли она здесь живет.

— Нет, с сыном. Он пошел сегодня искать работу, но сейчас с ней тяжело.

По акценту понимаю, что она не француженка. Спрашиваю ее об этом.

— Нет, я итальянка и мой сын тоже.

— А я — поляк, мадам.

Старушка оживилась:

— У моего сына был друг поляк. Такой милый. Ушел в армию, и мы не знаем, что с ним. Как же вам, полякам, тяжело сейчас, нам, итальянцам, тоже. Моему сыну уже два раза писали, чтобы он возвращался в Италию и шел в армию. Но он не хочет, oh non[114]. К тому же там нищета. Зачем эта война?

Я ничего не ответил. Она спрашивала, куда мы идем и откуда у нас настоящий кофе. От моей кофемолки доносился пьянящий аромат. Я дал ей горсть кофе и сказал, чтобы она спрятала его только для себя. Налил кофе в термос и стал прощаться. Она дотронулась руками до моей головы и поцеловала в лоб; потом с итальянской набожностью перекрестила мне лоб, глаза ее наполнились слезами. Я долгим поцелуем поцеловал ее грубую натруженную руку. Бедная старушка. Что у нее осталось в этом мире? Сын, кофе и шепот молитвы.

После завтрака от двухкилограммовой буханки хлеба у нас остался только кусок. Я рассказал Тадеушу об итальянской бабушке, и он тоже расчувствовался. «Смотри, Анджей, — люди, каждый в отдельности, порядочные, а все вместе — куча г…!» Ветер по-прежнему бушевал, но день был солнечный и более теплый. Мы загрузили наши «танки» и двинулись дальше. Через минуту въехали в саму деревню; она прекрасно расположена. Вокруг леса, а рядом с домами небольшие бахчи с дынями. Я купил большущую дыню за 2 франка и привязал ее к рулю. Потом спуск вниз — чудесный спуск серпантином по лесу. Вдруг… — нет, это невозможно описать. Внезапно из-за поворота мы попадаем на участок дороги, вырубленный в твердой скале. Длинный балкон, внизу пропасть — около 150 метров глубиной — далее сапфировый лоскут моря с белой пеной вдоль потрепанного побережья. Ветер с размаху ударил нам в лицо с такой силой, что мы без торможения замедляем ход. Не охватить взглядом сапфировый горизонт моря, слева — серая стена скал с прильнувшим к ней шоссе, справа — пропасть и еще одно море плотной, почти черной, зелени у подножия скал. Все залито продутым ветрами светом солнца. Во время ветра свет солнца совершенно другой; холодный, как эмаль. На самом конце скального мыса дорога оказывается почти над водой и резко сворачивает влево. Опять попадаем в лесной сумрак. Колеса тихонько шуршат по асфальту, и на каждом повороте мы мягко склоняемся набок. При большом количестве поворотов — это просто танец на разогнавшемся велосипеде. Утяжеленный велосипед «ведет себя» на такой скорости отлично. К тому же Тадзио растянул наши узкие гоночные рули, и мы лежим на них удобно, опираясь широко и уверенно. Через двадцать минут вылетаем из леса, как две ракеты из ствола, и попадаем на прямой кусок дороги. Слева небольшая бухта, справа — остров с небольшим замком и кипарисами. Бёклин{70} в свете солнца. Цвет воды совершенно сказочный: синь, салатного цвета пятна и бледно-голубые полосы, посыпанные белыми гребешками волн. Буйство красок, полное сумасшествие. Это уже Ла-Сьота. Шоссе теперь бежит по берегу моря, проезжаем мимо вилл, и впервые пахнет Ривьерой. Большие пальмы, от ветра еще более растрепанные, с моря дует влажной прохладой и солью. Мистраль гудит не переставая, и во всем этом невозможно (бесстыдно) цветном окружении царит буйство, шум и гам. Мистраль наводит порядок и проветривает спокойные, застывшие от жары углы.

Мы оставляем велосипеды на шоссе, а сами с едой спускаемся к берегу, на большие камни. Едим медленно, наслаждаясь каждым куском. Мы всегда выбираем хорошее место; сегодня оно настолько замечательное, что мы почти впадаем в ступор. Каждая сардинка, каждый кусочек сыра — просто праздник. Светит солнце, ветер хлещет в лицо, иногда до нас долетают брызги волн, разбивающихся о камни. При каждом ударе волны вспыхивает радуга, держится некоторое время в воздухе и исчезает. Можно и впрямь сойти с ума от этого дикого напора красок. Ярмарка оттенков. Есть виды, которые я бы отнес к категории «интеллектуальных». Например, осенний закат над Сеной. Мосты тонут в дымке, на них загораются точки фонарей, гигантские деревья замирают, свет солнца просачивается сквозь совершенно особенные облака, каждое из которых следует снабдить надписью «made in Paris». Не каждый заметит нечто особенное в подобной картине. Здесь же любой «неуч» и «посредственность», говоря словами Тадеуша, сразу получит по башке, и если ничего другого не случится, то челюсть у него точно отвиснет. Обязательно. Как при виде великолепной кокотки, одетой ярко и элегантно. Восприятие Тадеуша: «Вот это действительно праздник моря».

Съедаем наш обеденный паек и едем дальше. До Бандоля еще километров двадцать. Дорога становится гористой. Снова слезаем с велосипедов и идем в гору. Дорога настолько хороша, что пешком идти даже приятнее, чем ехать. Все время сквозь густой лес поблескивает внизу море. Нагретый воздух пахнет смолой, мистраль сюда не добрался. Прыгает по вершинам деревьев. На одном из поворотов встречаем похороны. Немыслимо. Здесь умирают люди? Катафалк медленно спускается с горы, нещадно скрипя тормозами, за ним следуют участники траурной церемонии в черном. Впереди семенит священник в белом стихаре. В такой веселой пляшущей обстановке, в погожий день, при таком солнце это выглядит совершенно неестественно. Не соответствует обстановке. До такой степени, что мы смотрим на все совершенно равнодушно. (Не совсем, — я хотел бы нарисовать это, как Боннар.){71} Тадзио резонно замечает: «Если бы у него сейчас отказали тормоза, то почтенный труп имел бы право воскреснуть от страха». Мы начинаем строить дальнейшее развитие ситуации: «Сначала он сбил бы священника. При наезде на