Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подъезжаем к морю, минуя небольшой, прекрасно расположенный городок Фос с чудесной романской церковью. Потом едем по берегу моря. В городке Мартиг переезжаем на другую сторону морского залива по узкому деревянному мосту. При въезде на мост я чуть не упал. К счастью, там стоял жандарм, который поддержал меня в последний момент. Я побледнел. Сейчас потребует документы. Куда там… пожалел нас, видя, что мы едем такие навьюченные. Одно падение, и велосипед погнется. Уверен, что в этом коротком разговоре я напоминал Лорела{66}, который наломал дров и старается все сгладить. Он тогда много жестикулирует, кашляет и глупо улыбается. Такая жара, что пот льется с нас ручьем, постоянно заливает глаза и щиплет. На горе, у залива, мы останавливаемся. Решаем перекусить и располагаемся в скудной тени нескольких сосенок. Под нами ярко-синий залив, в котором застряло несколько судов. Голубое небо с малочисленными белыми облачками. Цвета поразительные: если что-то белое, то оно действительно белое, а если синь, то синь. Нет полутонов; цвета нарублены, как гамма до-мажор, одним пальцем, с педалью. Колорит почти примитивный, пейзаж можно было бы, наверное, рисовать темперой, без смешивания; что выйдет из тюбика, то и хорошо. Я говорю об этом Тадеушу. «Да, ты прав, цвета нахальные». Тадзио краток и — прекрасен. Разве термин «нахальные» не подошел бы и для картин Адама Стыки{67}?
Мы отдыхали недолго, так как до Марселя еще далеко, а по дороге нужно купить что-нибудь на ужин. В одном городке мне удалось купить два бифштекса и целую буханку хлеба, несмотря на то что хлеб здесь разрешено продавать только до полудня (?). Но я был настолько красноречив, что мясник продал мне хлеб и мясо без карточек. Ближе к вечеру подъезжаем к горе. Шоссе вьется крутым серпантином, и нам пришлось сойти с велосипедов. Идем и идем; а за каждым поворотом гора становится все выше. Потом безумный спуск вниз. Через несколько километров попадаем в пригород Марселя. Меня беспокоит странный ветер. День был жаркий, ветер холодный. Я сразу понимаю, что это здешний мистраль; и теперь под вечер он медленно просыпается, поднимает уличную пыль, которая застит нам глаза. Я говорю Тадеушу, что мы должны проехать Марсель как можно скорее, потому что мистраль здесь дует с такой силой, что иногда на улицах сбивает людей с ног. (Так мне рассказывали.) Как дунет с поперечной улицы, мы ляжем вместе с велосипедами. К сожалению, легче сказать, чем сделать. На окраине города начинается такая мостовая, что виленская брусчатка — стол по сравнению с этими валунами. Наши велосипеды начинают прыгать так, что нам приходится замедлиться, чтобы они не рассыпались в порошок. Колеса у нас накачаны слабо из-за жары, и по асфальту ехать отлично, а здесь все время «трясет». Ничего не поделаешь — едем. Проходит час, мы все еще в пригороде. Через полтора часа мы только въезжаем в центр. Мостовая такая же, если не хуже. Людей на улицах полно, все ходят по проезжей части, так как тротуары заставлены столиками и зарезервированы для пустомель. Те стоят группами и говорят все сразу; орут и размахивают руками. А еще трамвайные рельсы. Езда по этим улицам действительно искусство. Каждого нужно объехать, никто не реагирует на звонок. Тадзио осматривается и говорит: «Анджей, ей-богу, Налевки»{68}. Между тем мистраль разгулялся не на шутку. Солнце стало медно-красным, а на улицах кружатся трубы пыли и мусора, в которые мы ныряем, опустив головы. Проходит два часа, а конца Марселю не видно. Чудовищная брусчатка тоже не заканчивается. Мы так устали, что пятки у меня начинают дрожать и правая голень немеет. Мной овладевает совершенно сумасшедшая ярость; если бы я встретил мэра Марселя, я бы ему всыпал за мостовую. Третий час адской езды, и я заранее знаю, что уеду из Марселя с психической травмой на всю жизнь. Такой большой город, и настолько бездарно вымощены главные улицы. Три с половиной часа, шаг за шагом. Я вижу отель и думаю, не остановиться ли здесь. Но в Марселе это довольно рискованно. Говорят, здесь отлавливают поляков и отправляют в соседний концлагерь в Карпиани. В конце концов мы выбираемся из столицы Мариуса и Фанни{69}. Ужас. У нас болят почки, спина, руки, всё. Мистраль дует вовсю. Так холодно, что мы достаем свитера. Солнце зашло, но мы едем дальше, поскольку нет подходящего места для ночлега. Пересекаем Обань и едем направо, на Ла-Сьоту. В восемь часов въезжаем в овраг. Опять серпантин в гору, и нам приходится тащить велосипеды. Стемнело, вышла луна. Наверху, среди огромных деревьев, гудит ветер, на дороге в овраге тишина. Дорога восхитительна, но от усталости мы совершенно ничего не чувствуем. Мы толкаем велосипеды и переговариваемся. Нигде ни капли воды; мы идем час, два — все время в гору. Руки онемели, дорога продолжает подниматься, стены ущелья настолько крутые, что разбить палатку просто невозможно. Только в половине одиннадцатого мы добираемся до широкого перевала. Видно несколько домов, слева мягкий склон и несколько сосен. Зато ветер дует со всех сторон. Дикий ураган — минута тишины, полной, мертвой, потом внезапный удар, холодный и пронизывающий. Оставляем велосипеды на дороге и после долгих поисков находим квадратный метр мха под одним из деревьев. Притаскиваем велосипеды, надеваем на себя все, что есть, и закуриваем. Не курили с двух часов дня. Быстро ставим палатку, чтобы забраться внутрь и согреться. При таком вихре это непросто. Одно неосторожное движение, и палатка превратится в клочья. Все шнурки перепутались. Ставим в моменты затишья, а когда налетает этот сатана, мы держим руками и ногами еще незакрепленные части. В конце концов «отель» стоит. Я вбиваю колышки до упора, натягиваю шнурки, но и так при каждом порыве ветра крыша вдавливается внутрь. Наконец мы согрелись. Ужин не готовим — сыр, сардины, джем и помидоры залиты вином. Лежим как два бревна. Теперь уже, наверное, даже любимые пьесы Паньоля буду смотреть сквозь призму марсельской брусчатки. Мистраль стихает, ревет, атакует.
Тулон, 10.9.1940
Мы спали так, что если бы мистраль сорвал у нас над головами палатку, мы, вероятно, и не заметили бы. Нам было тепло и уютно. Даже в обычной палатке есть что-то от «собственного дома». Впрочем,
