Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

обороты. Через пятнадцать километров прекратились вибрации в руле, велосипед перестал «гнуться». Тадзио утверждает то же самое. Мы приободрились, к нам вернулось хорошее настроение. Едем на Нарбонн — по старой трассе. Погода прекрасная, жара. В Лезиньяне остановились. Я купил хлеба, молока и помидоров, кусок сыра. Около двух мы съехали на обочину под несколько пиний и принялись за обед, вытянувшись на сухой траве в тени. Неописуемый восторг. Мы говорим, едим и, куря, рассуждаем о том, когда можно будет добраться до Парижа. Напрямую до Парижа 1600 километров. Может, в конце месяца? Выдержат ли велосипеды? Вспомнили первую поездку. Теперь комфорт: у нас есть палатка, и нам не нужно искать ночлег на фермах, а вечером горячую еду. К сожалению, нигде нельзя купить спирт для спиртовки и приходится готовить на огне. Нас снова охватывает чудесное чувство бродяжничества и свободы.

Около четырех мы в Нарбонне. Тадзио остался у велосипедов, а я пошел в магазин с удочками купить две бамбуковые палки для палатки, так как у нас нет палок. В городе царит послеобеденная сонливость, я иду по улицам и дремлю. Мне кажется, что все это сон. Я купил два бамбука, привязал их к раме, едем дальше. Направление: Безье. Мы прощаемся с городом; с тем, что было. Теперь мы уж точно отдаляемся от «наших» мест. Когда я снова их увижу? Дорога на Безье отличная. Велосипеды едут все лучше и лучше, и мы смело берем несколько подъемов. При съезде с горы шины поют на асфальте, а весь велосипед летит, как свинцовая пуля. До Безье 27 километров. Преодолеваем их за час с небольшим и доезжаем до города. Город расположен на холме. Наступает вечер. С усилием взбираемся на гору по извилистой улице. Город окружен виноградниками и пропитан особым очарованием городков юга.

Люди гуляют, выпивают в бистро, и видно, что им хорошо. Мы не остановились здесь, незачем. Через несколько километров за городом стали искать место для ночлега. Съехали влево к песчаным дюнам, под зонтики нескольких сосен. Небо серело. Тадзио собирал дрова для костра, я ставил палатку. Палатка отличная и удобная. Наступила жаркая ночь. Мы разожгли костер и приготовили еду. После 90 километров и небольшого перекуса в полдень не могли дождаться, когда все сварится. Поэтому я писал, а Тадзио пошел за виноградом на десерт. Объелись кошмарно. Потом лежа курили, блуждая взглядом по звездному небу, и чувствовали неописуемое счастье. Какое-то звериное удовлетворение жизнью. Сегодня здесь, завтра в другом месте, солнечные дни и звездные ночи.

Монпелье, 7.9.1940

Мы спали так, как только спится в этом возрасте и при таких обстоятельствах. Жестковато после замечательных кроватей отеля в Каркассоне. Велосипеды мы положили рядом с палаткой и закрыли на замок. Тадзио, не зная Франции, не может привыкнуть к тому, что здесь спящим в палатке ничего не угрожает; что здесь нет деревенских или пригородных «разбойников» с ножами, которые ищут приключений или выслеживают, кого бы ограбить и т. д. Вы можете спать в 200 метрах от деревни и в 10 метрах от дороги, и никто не обратит на это внимания. Нет пьяных дебошей, ЛЮБОПЫТНЫХ (отдельная категория) и т. п. польских развлечений. Тадзио качает головой и говорит: «Культура и цивилизация». Я тоже качаю головой и говорю, что прежде всего богатство. Наверное, в этом довольно много культуры и цивилизации, но если речь идет о воровстве и грабеже, я — последователь крайнего материализма. Человек, у которого есть еда, что-то свое, пусть даже совсем немного, менее склонен к воровству, чем бедняк. У француза, по крайней мере, раньше всегда ЧТО-ТО было. И он тоже ворует, только на другом уровне, на высшем. Он не нападает с ножом на кого попало, а делает это, заполняя налоговую декларацию, обдирая клиентов, обманывая близких родственников в финансовых делах и обходя закон везде, где только можно. Все мягко, тонко, невидимо. Не знаю, может, КУЛЬТУРА характеризуется более мягким протеканием определенных заболеваний этики и морали, врожденных и извечных болезней в каждом человеке и народе, развитие которых зависит только от экономического климата. Есть малярийные места, отчасти малярийные и полностью свободные от малярии; но там царят другие болезни, не менее опасные. Я не верю, когда мне кто-то говорит, что там и там не воруют. Не воруют в смысле, принятом у нас, но воруют ПО-ДРУГОМУ. Здесь не воруют так, как Тадзио себе представляет; что вовсе не значит, что вообще не воруют и что «культура и цивилизация». Убийца, бандит, грабитель, авантюрист, вор, воришка, Фигаро, синяя птица, «Скупой», Гобсек и Нусинген — это только градация. Культура играет только роль лестницы, по которой одна и та же врожденная человеческая черта поднимается наверх и на каждой ступеньке меняет наряд в зависимости от содержимого кошелька. Тадзио это прекрасно понял и определил намного короче, чем я. Он оперся на колышек от палатки и сказал: «То бишь всегда х…, только наряд другой». Конечно! Я даже обнял его. А он с барским апломбом сказал: «В таком случае прошу это записать». О. Уайльд был прав: жизнь подражает искусству. Тадеуш говорил, как Ярач в «Семье» Слонимского{55}. Я присел от удивления; Тадзио никогда о нем не слышал и только гордился тем, что я «все записываю», в том числе про него. Я смеялся до слез, достал тетрадь и сразу все записал. «Вот, смотри, <Х> как <хлеб>, <хабит>{56} и, главное, <хохма>. Действительно хохма».

На завтрак мы выпили по «бадейке» кофе со сгущенным молоком (вкуснотища!) и съели невероятное количество хлеба с джемом; после чего довольно долго возились, потому что еще не приспособились к грузу. Много его, и все нужное. Солнце уже пригревало, когда мы вывели свои танки на шоссе. Ехать все приятней, и мы преодолеваем почти все возвышенности, не останавливаясь. К сожалению, на наших велосипедах нет переключения передач. Во Франции, плоской только на севере, это почти необходимо. Около полудня пересекаем реку Эро. Перед въездом в Монпелье решаем искупаться. Мы съехали с дороги, спрятали велосипеды среди винограда и, взяв мыло, полотенца и приборы для бритья, пошли к берегу. Виноградник подходил вплотную к реке. Сначала сорвали немного винограда, огромного и сладкого, и стали есть. Лежим на траве, сквозь листья деревьев просвечивает белое солнце, ко рту подносишь всю гроздь и грызешь ее, как яблоко. Это такое удовольствие; я мог бы написать о нем страниц двадцать. Но не знаю, можно ли передать блаженство этих мгновений, их надо самому пережить, чтобы понять. И при таких, именно при