Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Клементи{46} и множества вальсов в обложках с орнаментом, арабесками, танцующими парами — она в корсете, у него — усы. Но на пианино нельзя сыграть, «ведь в таком климате его сложно сохранить в хорошем состоянии».

Я ушел от них под вечер, совершенно выпав из времени и эпохи. Они, их дом, старая мать, полдник, запах в квартире — идеальны, во всем чувствовалась завершенность, свойственная французам, которую только и можно назвать «praesens plusquamperfecti». Настоящее время более чем совершенного вида.

3.9.1940

На фабрике нам сегодня выдали справки об увольнении и выплатили остаток денег. Я получил около 800 франков, и сейчас у меня 1600. С третьего июля мне выплатили здесь 4353 фр., т. е. 2126,50 фр. в месяц за катание на велосипеде, морские купания и так далее. Франция начинает платить контрибуцию за проигрыш в войне не только немцам, но и своему народу. Все-таки в этом есть какая-то несовременная честность и материнское отношение к нации. Мне все время кажется, что Франция с печальной улыбкой пытается успокоить своих детей: «Что поделать, не получилось, примите хотя бы это». Когда мне выплачивали деньги, мне хотелось долго целовать руку — Франции. Целовать так, как целуешь привлекательную, красивую и иногда несносную пожилую женщину.

Потом я бегал по городу, что в Каркассоне напоминает бег по комнате. Купил по случаю легкую палатку за 150 франков и много еды. Переоделся к ужину — в столовой пустовато, из старых знакомых никого. Ощущение конца каникул и начала нового учебного года. Сегодня, как обычно, была месса, любимый отец Ц. обращался ко всем «дорогая молодежь во Христе», прекрасно зная, что мы вовсе не «во Христе» и что большинство из нас будет в Нем только с возрастом. Во всяком случае это точно будут те, кто сейчас, во время мессы, объедался сливами и во время звонков при алтаре говорил с мрачным, как у Пшибышевского{47}, оттенком в голосе: «Эх, все червивые, заразы!» Невозможно понять глубину великой и истинной мысли, не отбив ее несколько раз, как мяч. А понять ее (ее масштаб) можно хотя бы потому, что она позволяет себя отбить, позволяет делать это в радиусе своего действия. С этой точки зрения нацизм и многие другие «измы», не допускающие такой игры, будут рано или поздно повержены. Сидя за столом, засмотревшись в бокал красного вина, я задавался вопросом, кто, например, будет преподавать греческий. Неужели опять Шнайдер{48}? Хорошенькое дело — в таком случае мне каюк. Потом пришел Тадзио, выпил «ведро» вина и доложил, что он тщательно проверил велосипеды. Они в отличном состоянии, и не стоит их трогать. Поэтому завтра на рассвете в путь. Первый этап: Каркассон — Монте-Карло через Безье, Монпелье, Арль, Марсель, а потом все чудеса Ривьеры. Как мы все это уложим?

5.9.1940

Вчера утром Тадеуш сказал, что без шведского ключа он никуда не поедет. Поэтому мы пошли в город искать шведский ключ. Когда мы начали поиски, то вспомнили, что у нас нет никаких документов, разрешавших вернуться. Нужен sauf-conduit, без которого нельзя пересечь демаркационную линию. Пришлось заниматься и этим. Мы собирались ехать сегодня, как и все, каждый, естественно, в свою сторону. А это совершенно невозможно: вся «общая комната» ходит пьяная. Теперь сижу и думаю — о ЛОГИКЕ в целом. Это меня ужасно беспокоит. Тадзио с утра поет, и мы натощак, чтобы прийти в форму, пошли выпить рома. И пришли в такую форму, что я смотрю на Каркассон как на лошадок на карусели. Ездим по кругу с музыкой. Вчера было примерно так:

Все нарядно оделись к ужину и даже повязали «интеллигенцию», то есть галстуки (определение Тадеуша). Съев ужин, стали пить. Я предложил пить только «mousseux»[102]. Предложение было принято — бутылка 18 франков. Не стоит пить ничего другого. И началось. После шести бутылок Сеньорита (и ее пригласили) уже достаточно нагрузилась и пошла в нашу комнату полежать. Потом я все время приносил новые бутылки. Хозяйка сидела в воротах, так как ночь была теплая, и караулила нас. Просила не шуметь. Да, конечно, — но я сказал ей, что apud Polonos nunquam sine clamore et strepitu gaudia fiunt[103]. Она кивнула: ça va, ça va[104], дала мне ключ от холодильника и велела носить бутылки самому, ей не хотелось вставать лишний раз. Потом С. декламировал патриотический стих Тетмайера{49}, и все плакали. Потом встал Тадзио и произнес длинную речь, начинавшуюся словами: «Когда старый помещик Будрыс провожал трех своих сыновей в путешествие, он сказал им: „Чтоб вас холера забрала, плывите и привезите мне много разных штук“. Теперь и мы едем в путешествие, но нашим мамам привезем г…, дай бог, чтобы себя привезли…» Он говорил много и долго, я упал от смеха под стол. Подобное случается послушать, наверное, только раз в жизни. Потом мы пели «Первую бригаду»{50} и снова расплакались (?), хотя я утверждал, что здесь нечего плакать, это просто мелодия «Totenkopfhuzarenmarsch»{51}, а они теперь гестапо. «Да, гестапо, гестапо», — заорал Тадзио. Во всех спорах Тадзио всегда принимает мою сторону. Возник спор об «оскорблении святыни», и только Й. разрешил его, запев «Панну Францишку»{52}. Потом я произносил речь, но о чем говорил, уже абсолютно не помню. Пели «Марсельезу» и «Еще Польша…» и опять плакали, но Тадеуш выступил с польским танго «Бандитом Стасек был…», пел с чувством, а я вспоминал произведения Камиля Нордена{53}. Когда он пел «Если ты меня обманешь, сука, кулаков моих отведаешь, гадюка», я сполз на пол и хохотал. А пустые бутылки все прибавлялись и прибавлялись. Потом С. пел цыганские романсы, конечно, по-русски, и декламировал Пушкина. Я запомнил одну строфу, и теперь она не дает мне покоя: «Москва, спаленная пожаром, французам отдана». Я попросил его почитать «Евгения Онегина», целые главы из которого он знает наизусть. Он нас очаровал. Да, русский язык действительно живой, убаюкивающий, он чарует и восхищает, особенно под влиянием алкоголя. Этот язык, как квашеный огурец: по-настоящему вкусен «под градусом». Потом я не помню, что еще было, но было прекрасно. Помнится еще, что у нас в номере было невероятно весело. Сеньорита была в отключке и спала совершенно голая на одной из кроватей. Я знал, что С. уже несколько дней клеился к ней и сейчас мог бы ее «изнасиловать». Ее нужно было спрятать, потому что С.