Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

(Qu’ils sont chatouilleux, maintenant[94], — подумал я.) Тадзио сгреб с доски все фигуры и стал медленно складывать их в коробку.

— Если я и смеялся, то не над вами. Это слишком грустно… Я не немец и не француз. Я всего лишь поляк. — Это «всего лишь» я выговорил с ироничной улыбкой.

Офицер замолчал и, сильно смутившись, тихо сказал:

— Простите, я не хотел… мне показалось, что вы немец, и я не мог допустить…

Я сухо прервал его:

— Сейчас уже слишком поздно! В следующий раз…

Он подхватил:

— Да, в следующий раз мы вместе их проводим до Берлина.

— Avec plaisir! Monsieur[95], — поклонился я, уже не глядя на него, и высыпал шахматы из коробки. Он ушел, пошептался с друзьями, и они продолжили пить. Тадеуш смотрел на меня, и я видел, что ему было обидно. Разыгравшаяся шляхетская фантазия проглядывала в его голубых глазках. Руби, братва!

— Тадзио, откуда ты знаешь выражение «Как, отец, лупить?» — спросил я.

— Из «Потопа»{37}, Анджейка. В тех двух фильмах Кемличи всегда так отца спрашивали, когда кто-то начинал цепляться, как этот отставной козы барабанщик.

Задание на полчаса перед сном: осмыслить влияние «Трилогии» на Польшу.

— Белые начинают!

29.8.1940

Тадзио часто задает совершенно неожиданные вопросы и требует конкретного ответа. Наши разговоры — как партия фехтования, в которой я опытный рапирист; знаю все выпады, терции, кварты, октавы, в то время как мой противник схватил рапиру, машет ею и после того, как хлестанет по лицу, улыбается снисходительно и говорит: ха-ха, красиво у тебя это выходит, но ты все равно получил, хоть и не по правилам. Иногда он напоминает мне девушку из рассказа Святопелка Карпиньского{38}: у отца был сын, который света божьего из-за учебы не видел. И однажды отец решил, что нужно его как-то расшевелить. Отправил, значит, к сыночку в комнату красивую девушку. Парень был очарован: «У тебя лицо красивое, как эллипс, глаза как два фокуса эллипса», и так далее в том же духе, вплоть до уравнения эллипса. А девушка говорит ему на это: «Ладно, ладно, но эллипс стоит дороже».

Сегодня мы лежали на песке. Тишина полная. Солнце было густое и сочилось с неба медленно и тяжело, как абрикосовое варенье из банки. Тадеуш вдруг сел, откинул выгоревшие волосы и выпалил:

— Нет, правда, скажи, что происходит в этом мире?

Так вот сразу, с ходу. Для него мир как двигатель внутреннего сгорания, который до сих пор работал, а теперь вдруг «стал барахлить». Ему кажется, что я могу сразу ответить, так запросто: засорился карбюратор, надо его продуть — и будет всё в порядке. Нет, не могу, хотя знаю, что проще всего было бы именно таким образом; по-шоферски, как меня учили на Баштовой в Кракове: капитализм, дорогой Тадеуш! Нет, капитализм — только один из самых очевидных факторов того, «что происходит в этом мире». Мне кажется, что в такого рода процессах именно то, что очевидно, несущественно. «Очевидное», скорее, лишь показатель определенных важных процессов, обычно неочевидных.

Некоторое время я думал, а потом начал. Это были долгие часы «ажурной работы» рапирой. Тадеуш слушал с интересом, но в конце концов нетерпеливо приподнялся на локтях:

— Ендрусь{39}, ей-богу! Я не хочу тебя оскорбить, но все это о Египте, о Греции, о римлянах, о Средних веках и об этом Ресенансе, или как его там, интересно, но ты сваливаешься в штопор.

Вот они, блестящие интуитивные определения Тадеуша. Не знаю, можно ли лучше передать суть интеллектуального перехлеста, чем вот именно таким определением, которое он подхватил на службе в авиации: ты сваливаешься в штопор. Действительно, сваливаюсь. Необходимо выровнять. Я сел. Признал его правоту, спросив, однако, понял ли он меня в целом и интересно ли это ему.

— Конечно, я же не совсем темный, но дело в том, мой дорогой король, что Гитлер пришел, х…м попугал, и внезапно все вокруг рухнуло. Весь этот мир, понимаешь?

Смешно. В этих беседах он обычно думает, что я его недостаточно понимаю, а у меня такое впечатление, что он — меня. А между тем мы понимаем друг друга гораздо лучше, чем думаем. Теперь я привстал на колени, протянул над ним руку и начал:

— Слушай, все то, о чем я так долго говорил, тебе придется соединить с тем, что я скажу сейчас. Это очень просто. Ну, когда компания начинает играть в карты, то, как ты знаешь, каждый вносит что-то в кубышку.

— То есть в банк, — поправил меня Тадзио.

— Пусть будет в банк. Так вот, весь этот мир, который ты имеешь в виду, начал игру почти в одно и то же время. В банк внесли взносы три партнера — каждый значительную сумму. Это были греческие, римские и христианские взносы. Но все эти взносы, одинаковые по стоимости, были внесены в разных валютах. Внимание: греки внесли концепцию человека и разума, обычного человеческого разума как меру всего. Разум и человек были для них тем, чем для тебя является складной метр. Благодаря этому они создали теорию. Что такое теория, тебе понятно («О как!»). Римляне внедрили практику, а в ней главным образом право и науку о его соблюдении. А теперь для разнообразия представь себе этот мир в виде термометра со шкалой. Греки и римляне оплатили ставки ниже нуля. Повсюду мороз. Все замерзло, несмотря на усилия великих философов, которые чувствовали холод, но не могли от него избавиться и поднять температуру мира, потому что им не хватало, кроме прочего, чувства человечности. Человек был для них думающим куском мяса.

И вдруг в том месте, где на термометре красная черта, рождается Христос. Температура сразу поднимается, потому что только с рождением Христа рождается настоящий человек. Он и его ученики несут слово о новом человеке, о его земной жизни, о жизни души, о вечности. Только в этом человеке циркулирует настоящая горячая кровь, иногда даже слишком горячая. Только у этого человека проявляется реальное чувство человеческого достоинства. Короче говоря, Христос обнаруживает и поднимает цену человека на человеческой ярмарке, находящейся на нулевой отметке. Понимаешь ты это?

Тадзио смотрит на меня своими голубыми глазами и кивает:

— Это легко! Дай мне табак и чеши дальше.

Я резюмирую:

— Греция вносит в банк мудрость, поиск истины, борьбу с предрассудками, суевериями и фанатизмом. Это позволяет людям найти общий язык, вести дискуссию. Рим добавляет закон, изучение прав и обязанностей; христианство — отличие