Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

отсюда уезжали последние бельгийцы. Супруги Г. уехали десять дней назад, но у меня есть их адрес. Они сейчас в Монпелье, он руководит местным отделением бельгийского Красного Креста. У бельгийцев есть отличная пословица о французском гостеприимстве, что-то типа «очаровательная встреча, кислое прощание». Согласен, на этот раз пословица снова подтвердилась. Я много с ними разговаривал, а оттого, что я хорошо знаю Бельгию с тех времен, когда «паныч ездил за границу», беседовать было еще проще. Как правило, бельгийцы оправдывают капитуляцию Леопольда (у Тадзио есть к нему не совсем конкретные претензии, и он постоянно называет его «этот бельгийчик Польди»). Они утверждают, что у него не было другого выхода; он видел, что французская армия — вообще ничто, а англичане собирались на войну так, будто речь шла об охоте на тигров в Бенгалии. Может, просто он не был… романтиком. Но нам, мыслящим в таких случаях категориями «Редута Ордона»{44}, сложно это понять. Хотя для меня не так уж и сложно. Вспоминаю о том, как мой отец, начальник штаба 11-й пехотной дивизии, во время большевистской войны попал в окружение вместе со всем штабом и генералом (не помню фамилию) во время известного отступления{45}. Он рассказывал мне, что они сидели за каким-то холмом и генерал начал совещание словами: «Господа, мы должны сейчас умереть» и так далее. Мой отец посмел тогда заметить, что «поскольку выход из ситуации, предложенный господином генералом, самый простой, то, может, стоит попробовать более сложный способ спастись». В итоге они, естественно, выбрались. Я представляю себе, что генерал до конца жизни вспоминал не то, что они выбрались, а полную пафоса речь, в которой «все были готовы умереть». Нет, не все. Например, мне нужно очень многое, чтобы я был полностью «готов». И наверное, не мне одному. Но у нас не принято говорить об этом прямо, без эдакого абсолютно специфического лицемерия. Кажется, нам легче умереть, чем ответить на письмо или отдать взятые взаймы «до завтра» пять злотых.

Вечером прощальный ром и прощальная партия в шахматы в кафе на берегу канала.

1.9.1940

Днем прощальный визит у барышень П. Пришлось идти в шортах, у меня нет с собой брюк. Они живут в маленьком домике, на одной из извилистых и очаровательных улочек, на которой полно кошек, запах рыбы, смолы и которая вибрирует от равномерного писка комаров. На пляже, возле моря, их нет; здесь же в течение минуты мои ноги покрылись волдырями.

Барышни П. угощали меня кофе и песочным печеньем. Они забавные. Все время смотрят друг на друга, будто постоянно друг за другом следят. Когда первая начинает фразу, вторая ее заканчивает. Их мать, милая и седая старушка в черном платье, все время сидела в кресле. Черная бархатка на шее и золотая цепочка с лорнетом, который время от времени повисает на руке и раскачивается как маятник. Ни с того ни с сего в разговоре о Польше она сказала мне: «Около Белостока много евреев — n’est-ce pas?»[97] Она вычитала эту деталь в статье о Польше, прочитанной еще в XIX веке. Потом она говорила обиняками, и я наконец понял, что она имеет в виду, когда она выпалила: Eh bien, vous savez, je n’aime pas les Juifs[98]. Обе барышни перекинулись острыми взглядами и хором закричали: Maman, pourquoi tu parles toujours de tes Juifs? Monsieur n’est pas curieux de connaître tes opinions là-dessus[99]. Я видел, что им было ужасно стыдно. Старушка умолкла, закрыла рот и больше почти ничего не говорила. Я чувствовал, что ее антисемитизм является чем-то вроде нюхательного табака, и дочери постоянно запрещают ей его нюхать. Интересно, но с антисемитизмом так часто бывает. Некоторые нуждаются в нем, как в сигарете, черном кофе или алкоголе. У нас, особенно среди старшего поколения, он имел прежде всего характер вредной привычки. К сожалению, у молодых он часто приобретал форму наркотика.

Барышни П. спросили меня, возвращаюсь ли я в Польшу. Нет, они действительно не понимают, ЧТО случилось… У меня не было никакого желания объяснять им, «что на самом деле происходит в этом мире». Они были очень удивлены, что я добровольно покидаю «свободную Францию» и прусь к немцам. Очень осторожно, но недвусмысленно я объяснил им, что «свободная Франция» вовсе не свободна, во-вторых, у меня там жена, а в-третьих, я не хочу сидеть в концлагере в «свободной Франции». Там, по крайней мере, ситуация имеет то преимущество, что все ясно. Впрочем, я всегда могу сюда вернуться. Они со мной согласились.

Целая стена в гостиной заставлена коробками, в которых под стеклом прекрасные бабочки из пяти частей света. Кстати, бразильские бабочки выглядят так, будто они вообще не из этого мира. Образцы, которых я никогда не видел. Барышни насчитали мне совершенно фантастическую сумму, за которую можно было бы их продать. Оценивали поштучно. Ах, эти длинные недоверчивые взгляды, бросаемые друг на друга со страхом, что одна могла бы ляпнуть то, чего другая не думает, что могла бы выразиться по-другому. Когда я смотрел на них, у меня сразу возникало желание делать заметки, писать, немедленно записать несколько точных определений, которые вдруг приходят в голову и тут же безвозвратно исчезают. На самом деле всякая писанина имеет значение только тогда, когда «невозможно терпеть».

Когда я ел песочное печенье, у меня возникло стойкое ощущение, что я глотаю не печенье, а страницы рассказа, который я о них написал и который я, вероятно, не напишу. Я смотрю на них и ужасно мучаюсь, потому что нужно разговаривать, а в то же время у меня в голове строятся целые предложения, ситуации. Взаимная тирания, абсолютно одинаковая с обеих сторон: как в тирании, так и в подчинении ей. Напор и страх прекрасно сочетаются и проявляются одновременно. Моя «колдунья» рассказала, что одна из них влюблена в доктора, mais c’est très compliqué[100]. Представляю себе… Они рассказывают мне о Рио-де-Жанейро (естественно, отец взял их обеих) как о рынке в Нарбонне. «Qui, c’est une belle ville[101]… папа купил тогда эту бабочку, нет — эту! Вспомнила…» Затем мы поговорили о скорпионах, которых здесь много. Они ласковые, и укус их не опасен. Но тот же вид по другую сторону Средиземного моря ядовитый. Они удивились, когда я сказал им, что скорпионы красивые. Я всегда смотрю на них как на произведение искусства. Затем мы перелистали ноты, в которых, естественно, не могло не быть тетради с сонатинами