Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

мыслей. Были времена, когда человек мечтал; сегодня мечты настолько бессмысленны, что их можно культивировать только затем, чтобы не разучиться это делать. Как стоять на руках. Вопрос жизни, обычной жизни, приобретает такое значение, как никогда раньше. Не знаю, что ощущают другие, — у меня однозначная двойственность: есть я и есть жизнь моя и Баси. Когда я думаю об этом, то веду себя, как врач над кроватью больного: изучаю, слушаю, смотрю. Отлично — еще дышит. Это главное. Сейчас я еду по Лазурному Берегу, но совсем не чувствую волнения, которое я испытывал каждую субботу, усаживаясь в новой одежде в экспресс «Люкс-торпеда» с журналом в руках, в оленьих перчатках и с коробкой сигарет «Heli» в кармане. (Зажигать сигарету, не снимая перчаток.) Постоянная неудовлетворенность, никогда не позволявшая мне правильно оценить то, чем я владел. Раньше я не замечал, что женщины так чудесны, когда на них дует ветер. Думая об этом, я играю в кармане несколькими бусинами, собранными на тротуаре в Каркассоне. Они всегда будут постукивать по отдельности; ни на какой шнурок я не стану их нанизывать…

Мы выкурили по две сигареты, нужно собираться. Все на нас удивленно поглядывают. С особым уважением — на наши велосипеды. Садимся и едем дальше, на Тулон. При выезде из Бандоля дорога так близко подходит к морю, что мы едем в пыли разбиваемых о скалы волн. В воздухе висит радуга. Холодный и приятный радужный душ. Уже слишком поздно, чтобы еще сегодня проехать Тулон. Однако околица здесь так густо заселена, что трудно будет поставить палатку. Подъезжаем к самому Тулону. Везде дома и грязно. Ищем место. Находим его в пустом пригородном лесу, рядом с развалившимся домом. Мистраль обезумел и начинает нас раздражать. Скучный, глупый, идиотский, ненужный, тупой. Я ему покажу. В пику ему я все-таки закипятил воду. Длилось это полтора часа. Жареное мясо, наполняем желудки размеренно и плотно. Каждая ложка, подносимая ко рту, подобна крану, загружающему корабль в порту. Там, внизу, видно несколько кораблей. Мы засыпаем с одним-единственным желанием: чтобы прекратился мистраль. But I tell you my Lord fool out of the nettle danger we pluck this flower safe.

Ле-Лаванду, 11.9.1940

Седьмой день нашей поездки. В целом у нас неплохой темп, и если бы не сбор багажа, и прежде всего не мои записи, можно было бы выезжать гораздо раньше. Иногда я записываю некоторые вещи прямо на дороге. Мы останавливаемся на несколько минут, и я пишу. Чувствую, что иначе забуду. Достаточно нескольких не связанных между собой слов в блокноте. Будет потом как пленка с фотографиями; негатив, проявленный вечером и утром. Тадзио реагирует на это как меценат искусства. «Ты там пиши, а я все сделаю. О правом тормозе не беспокойся». Достает леску из футляра, смазывает вазелином, регулирует, поправляет, подкручивает, собирает вещи, укладывает. «Ендрусь, посмотри, так хорошо?» — «Хорошо». — «Ну, тогда siajn, sa wa, nespa?»[116] — Oui, ça va très bien[117].

Сегодня я встал около восьми. Тадзио еще спал. Я оставил ему записку, что иду за покупками и что, наверное, вернусь около десяти. Я не знал, куда идти, но бабушка в совершенно пустом магазине сказала мне, что в трех километрах отсюда, в Ла-Сейн, можно что-нибудь найти… Mais pas grande chose, vous savez; maintenant… oh là là, c’est bien difficile…[118] Иду в Ла-Сейн. Слева морской залив. Там греются на солнышке подводные лодки. Не люблю подводные лодки; они похожи на пресмыкающихся. Стройные серые тела, от которых будто веет холодом глубин, по которым они рыскают и трусливо кусают за ноги. Омерзительное оружие. Ла-Сейн — пригород Тулона; на улицах оживленно, особенно перед магазинами. В бистро моряки с красными помпонами на шапках. Они здесь повсюду; видно, не знают, как убить время. Зачем Франция маринует суда? Наши уже давно были бы в другом месте. Ведь они сдались, наверное, заочно, по почте или телеграммой. У этих моряков, пожалуй, нет ни нервов, ни сердца, ни даже разума. Есть вещи, которые я не в состоянии понять. Это уже даже не картезианство.

В одном из магазинов я раздобыл две банки фасоли. Ищу сыр, но его нет нигде, а когда наконец нашел последний канталь во всем Ла-Сейн, мне дали только полфунта. Ищу везде джем; нигде нет. Жарко. Мистраль прекратился. Я захожу выпить пива. У прилавка матрос и двое гражданских. Громкий диспут.

— Mais, j’te dis[119], самая большая битва была на Марне. Это была самая большая битва.

— Mais non![120] При Реймсе. Там все решилось.

— При Реймсе? Потому что там сто тысяч американцев в жертву принесли?

Не знаю, принесли ли там в жертву американцев, шла ли речь о первой или второй битве на Марне, но знаю, что в заливе стоят подводные лодки. А дискуссия продолжается, каскады неудержимых слов о давно засушенных лавровых венках, годных только на пряности; а они все еще пытаются подать их как основное блюдо, так называемое plat de résistance[121]. Есть такой медицинский термин для определенного вида расстройства, не страшный, заключающийся в том, что больной первые две фразы произносит по делу, а потом говорит, говорит и говорит — ни о чем. Называется la logorrhée[122]. Многословие, подобное гнойным выделениям при венерическом заболевании. La logorrhée — болезнь Франции на протяжении многих лет. Мне кажется, у пива такой же затхлый запах, что и у слов за барной стойкой.

Я захожу еще в магазин колбасных изделий и спрашиваю, есть ли джем. Есть, но в килограммовых банках, и лавочница предупреждает меня, что стоит он очень дорого — 20 франков банка. Я прошу, чтобы она мне его показала. Приносит отличные абрикосы одной из лучших французских марок. Но она не хочет продать мне две банки. Я выливаю на нее поток шепота про страдания людей, возвращающихся на велосипедах в Париж. Она сует мне в углу две банки, чтобы никто не видел. Отлично. Еще хлеб, яйца. Возвращаюсь нагруженный. Жара стала невыносимой, и я иду медленно. На залив уже не смотрю, отворачиваю голову. Что-то во мне сломалось, что-то бродит, на губах вертятся слова, которых раньше я не посмел бы произнести вслух. Всю жизнь я женился по любви. Не признавал других браков. Это не всегда удобно, но что делать, если нельзя иначе? На Франции я женился по большой юношеской любви. И вдруг здесь, в Тулоне, я вижу, предчувствую, догадываюсь; догадываюсь о вероломной переписке и флирте между