Свечи на ветру - Григорий Канович

— Нечего нам тут делать, — твердит Шендель. — Мы все должны собраться под одним небом, на отчей земле.

Он твердит это на каждом шагу, любому встречному и поперечному.

Других женихов я для Юдифь не вижу.

Вскоре я очутился на кладбище.

Могильщика дома не было.

Постель была скомкана, подушка валялась на полу, а на столе сиротливо поблескивала бутылка.

— Реб Иосиф, — окликнул я могильщика, и мой голос прозвучал в пустой хате с непривычной для меня мольбой.

— Реб Иосиф!

Никто не отозвался. Неужели могильщик отправился к бургомистру насчет казармы? Не может быть. У Иосифа не было сил подбросить полено в печку.

И тут у меня что-то внутри треснуло, и я прислушался и замер, как будто на самом деле услышал треск оброненной миски, и чем больше я прислушивался, тем сильнее треск заполнял хату и перекатывался из угла в угол. Трещала погасшая печка, трещали бревенчатые стены, потрескивали половицы. Я и сам не заметил, как рука потянулась к стакану, и вот уже мутная зловонная жидкость обожгла желудок, но треск не умолкал, а мне так хотелось его утихомирить.

Пошатываясь скорее от страха, чем от выпитой водки, я побрел к выходу, и как только очутился во дворе, страх у меня пошел горлом.

Я постоял немного, заровнял блевотину молодым мохнатым снегом и заковылял к сараю.

С насеста, обдавая меня жарким неистовым кудахтаньем, слетели изголодавшиеся куры и закружились, как заведенные, а я почему-то глядел на потолок, где на крюке висел загаженный подслеповатый фонарь, и благодарил дьявола за то, что он не внушил Иосифу той же мысли, что и Генеху Рапопорту, полдня висевшему в березовой роще и пугавшему птиц, гнездившихся по соседству.

Я представил себе, как безногий Иосиф неуклюже болтается в толстой, тщательно связанной из вожжи петле, как голодные куры косятся на мертвого хозяина, подавленно квохчут, и тошнота снова подступила к моему горлу.

Я не знал, что делать. Вернуться в избу и ждать? Бежать в местечко?

Может, Иосиф плюнул на все, на кладбище, на строительство казармы, на весь белый свет, запряг лошадь, прохрипел: «Н-о-о!» и канул, как мой дед, в неизвестность. Где его искать: под водой, на деревьях, в небе?

Голова у меня разламывалась от боли. Я жадно вдыхал воздух, и снежинки носились надо мной аптекарскими порошками, развеянными по ветру.

Снег заметал колею, и на ней нечетко проступал след кладбищенского возка.

Я пустился по следу и вышел на опушку пущи.

Деревья стояли, как мужики на мельнице: белые, сгибаясь под ношей. Иногда они сваливали часть ноши на землю, и тогда пуща как бы хлопала тетеревиными крыльями.

Вдруг мне почудилось, будто я слышу ржание. Оно доносилось из чащи, оттуда, куда вела довольно широкая просека.

Я бросился со всех ног бежать на звук и не обманулся.

В сторонке, под разлапистыми елями, чернел наш возок. В нем недвижно лежал мой опекун Иосиф. Видно, лошадь, не чуя поводьев, свернула с проселка. Она стояла и берегла покой могильщика, не отваживаясь сдвинуться с места. Морда у нее заиндевела. Иней покрыл и возок, и сползшего с облучка Иосифа, раскинувшего свои тяжелые, заскорузлые, как корни, руки. Казалось, все слилось воедино, в сплошное белое и нездешнее: и деревья, и лошадь, и человек, как и должно быть, когда он уходит из жизни. Разве не такой же белизной замело и бабушку в тот далекий день, когда я, Иосиф и дед сидели у ее кровати и ощипывали белых, только что принесенных с базара, гусей? Кого гусиным пухом, кого снегом, кого еще чем, подумал я и подошел к возку.

Лицо моего опекуна белело, как все вокруг, только брови щетинились и желтели брошенными на стерне колосьями да из-под полы овчины матово поблескивала осиротевшая деревяшка.

— Иосиф, — сказал я не ему, а пуще, будто хотел, чтобы она запомнила его имя.

Куда ехать? Наверно, надо отвезти его домой, на кладбище. А может, к служке Хаиму. Хаим должен помочь. Но разве не грех разъезжать с мертвым? А может, он еще не мертвый? Может, еще не пробил его белый час.

Я наклонился над Иосифом, расстегнул овчину и приложил к его груди ухо.

Боже праведный, под холщовой рубахой что-то билось!

— Тише, — сказал я лошади.

— Тише, — сказал я пуще.

— Тише, — сказал я самому себе.

И наступила тишина!

И в той холодной и настороженной тишине что-то билось. Негромко, как часики на столе у деда.

Обливаясь слезами, я взял лошадь за уздечку и повел ее за собой.

Нет, я не помчался во весь опор, и лошадь меня поняла: часики не вынесли бы тряски.

Не помню, сколько мы шли, может, час, а может, год. Господь бог был милостив и кидал под колеса одну подушку за другой.

У двухэтажного дома доктора Гутмана я остановил лошадь и еще раз расстегнул овчину Иосифа.

Ухо оказалось у меня счастливое и чуткое, как у собаки: часики шли.

Дверь открыла степенная старуха с буклями, похожими на паклю, и в пенсне, прилепившихся засушенным мотыльком к горбатому носу.

— Вам, милый юноша, кого?

— К доктору я.

— Приходите в другой раз. Доктор уезжает в город.

— Часики встанут, — сказал я.

— Какие часики?

— Под рубахой.

— Вам, милый юноша, по всей видимости, нужен другой доктор. Мой сын терапевт.

Вдруг за спиной у старухи выросла Юдифь.

— Даниил! — воскликнула она.

— Ты его знаешь? — поморщилась старуха.

— Он мой кавалер, бабушка, — сказала Юдифь. — Что же ты, Даниил, стоишь на пороге. Проходи, пожалуйста.

— Я привез Иосифа. Он там… внизу… умирает…

— Папа, — закричала она, бросилась в соседнюю комнату и притащила за руку доктора.

— В чем дело? — сухо осведомился доктор.

— Внизу… в бричке… Иосиф… — пролопотал я. — Помогите ему.

— У меня нет времени. Я опаздываю, — сказал Гутман.

— Не опоздаешь, — заупрямилась Юдифь.

Вниз мы спустились втроем: я, Юдифь и Гутман. Он велел снять с Иосифа овчину, задрал рукав его холщовой рубахи и длинной иглой впрыснул ему лекарство.

— Я пришлю дворника, — сказал доктор. — Перенесите его ко мне в машину. Может, в больнице его еще удастся спасти.

Гутман ушел. Через некоторое время появился дворник, грузный и заспанный. Он взял Иосифа за ноги, а я за голову, и мы перетащили его в докторский автомобиль.

То ли от лекарства, то ли от холода могильщик поежился и открыл глаза. Они смотрели отрешенно на меня, на заспанного дворника и на Юдифь.

— Иди домой, ты простудишься, — приказал Гутман дочери. — А вас, — он повернулся ко мне, — я проинформирую, когда вернусь.

— А если он… если, — выдавил я.

— При больнице есть небольшое кладбище, — сказал Гутман и сел за руль.

— Я заберу его, — тихо произнес я.

— Зачем? Не все ли равно, где лежать.

Машина рванулась с места.

Гутману, может быть, и все равно, подумал я. Но Иосиф должен вернуться сюда, мы все должны вернуться сюда, к своим дедам и бабкам, матерям и отцам, женам и мужьям, к своим детям, если с нами случится такое несчастье и мы переживем их. Мы все должны вернуться.

— Кто он вам? — спросила Юдифь.

Я молчал. Мои руки еще ощущали тепло Иосифовой головы, увенчанной сединами и полной доброты, как полны медом пчелиные улья, перед глазами стоял его отрешенный взгляд, и я гляделся в него, как в зеркало, затуманенное инеем и слезами.

— Вы простудитесь, — сказал я и зашагал к возку. Если кто и мог меня понять, то только наша савраска. Она потянулась ко мне своей усталой мордой, и я погладил ее, ибо и ее голова была полна такой же доброты, как и голова Иосифа, только на ней не кустились седины, потому что лошади до седин не доживают.

— Не отчаивайтесь, — Юдифь подошла ко мне и встала рядом. — Приходит время жить и время умирать.

— Вы простудитесь, — снова сказал я.

— Время сеять и жать. Время собирать камни и время разбрасывать их.

— Юдифь! — высунулась из открытого окна бабушка. — Ты что себе, деточка, думаешь? Хочешь схватить воспаление легких?

— Иду, бабушка, иду. До свиданья, Даниил.

— До свиданья.

Юдифь исчезла, а я остался один с лошадью под холодным зимним небом.

Ну вот, подумал я, пришло и мое время. Время рыть и зарывать.

Доктор Гутман уехал на целую неделю, и никаких вестей о Иосифе у меня не было. Я несколько раз бегал в местечко, пытался что-то разузнать, но никто о нем и знать не знал, словно он и не существовал на свете.

Все были заняты другим: через местечко, грохоча гусеницами, прошли танки с большими пятиконечными звездами на броне и скрылись в пуще. Сам я их не видел, но Лео Паровозник клялся и божился, что даже разговаривал с одним танкистом на чистейшем еврейском языке.

— Коган, — сказал Лео. — Младший лейтенант Коган.

Мне было не совсем ясно, откуда взялись эти танки и младший лейтенант Коган, разговаривающий на чистейшем еврейском языке. Хотя что в этом удивительного? Все Коганы должны говорить по-еврейски. У нас в местечке есть портной Бенцэ Коган, так у него в доме только так и говорят. Когда я высказал свои соображения Паровознику, он снисходительно усмехнулся.