Свечи на ветру - Григорий Канович

Гутман посигналил, и я вышел из избы ему навстречу.

— Где больной?

— Дома, — сказал я и удивился его вопросу.

— Все мы больные, — сказал Гутман. — Только одни ходят, а другие лежат.

Он закрыл на ключ машину и, стараясь не набрать в ботинки снега, направился к избе. Гутман был высокий поджарый мужчина с рыжими редкими бакенбардами, струившимися из-под светлой широкополой шляпы. На нем серело легкое, хорошо подогнанное пальто, отороченное меховым воротником. В руках доктор держал небольшой чемоданчик, должно быть, из папашиной кожи. Из нее же были его перчатки, и каждый обтянутый палец напоминал молоденькую змейку.

Когда мы вошли в избу, доктор Гутман снял пальто и долго озирался, куда бы его повесить. Наконец он нашел ржавый гвоздь и не спеша нацепил на него и пальто и шляпу. Затем он стянул с рук перчатки, и я увидел его пальцы, длинные и острые, как зубья бороны. Больше всего меня поразили его ногти, покрытые светло-розовым лаком, точно спинка у майского жучка. Расчесав ногтями свои рыжие бакенбарды, Гутман приблизился к кровати Иосифа и вежливо осведомился:

— На что, любезный, жалуетесь?

— А на что жалуются все евреи?

— На что же они жалуются? — Гутман был удивительно вежлив и внимателен.

— На жизнь, — прохрипел Иосиф.

Улыбка тронула избалованные губы доктора.

— А поконкретней?

— Говорите со мной по-еврейски, — попросил могильщик.

— Я говорю: а если поточней, — спокойно, несколько надменно объяснил Гутман.

— Кашель замучал.

Доктор взял Иосифа за руку и, косясь на свои золотые часы, стал что-то считать.

— Курите?

— Нет.

— Пьете?

— Извините, доктор, но я еще никому о себе не рассказывал. Семьдесят лет прожил на свете и — никому.

— Почему?

— Никого это не интересовало.

— Неужели? — Гутман отпустил его руку и открыл чемоданчик. В избе повеяло аптекой, куда я частенько бегал за каплями для бабушки.

— Представьте себе, — выдохнул могильщик. — Разве людям все расскажешь?

— Я не человек. Я доктор, — сказал Гутман, и улыбка снова тронула его породистые губы. — Снимите, пожалуйста, рубаху, я вас послушаю.

Иосиф стащил с себя рубаху, и Гутман погрузил в его седины свою трубку. — Дышите!

— Пока я еще, слава богу, дышу, — огрызнулся Иосиф. — Без всякого разрешения.

— Помолчите, — велел Гутман.

Но Иосиф и не думал молчать. В нем накипала какая-то смутная злоба на свои семьдесят лет, на свою хворь и Гутмана, непривычно внимательного и воспитанного, чьи родители почему-то владеют кожевенной фабрикой, а не покоятся на кладбище, как родня уехавшего в Америку Иохельсона. Могильщик стыдился своей косматости, все время шарил рукой по груди, стыдился своего, выше колен, обрубка, на котором, как на пне, кольцами отложились прожитые годы, своей холщовой рубахи, на редкость чистой, выстиранной им в снегу, тут же под окнами, и приобретшей его белизну и трескучесть. Иосиф мысленно честил служку Хаима, сердобольно приславшего доктора, и не понимал, что он, доктор, старается найти в его замшелом теле.

Особенно его раздражала трубка Гутмана, она холодной лягушкой скакала по груди и спине, и ему не-терпелось сбросить ее и надеть рубаху. Что этот щеголь с редкими рыжими бакенбардами хочет в нем услышать, злился Иосиф. Что? Разве в нем что-то еще звучит? Ему никогда не услышать, как рвутся снаряды на далекой, почти забытой и столько отнявшей у него войне, никогда не услышать, как он, Иосиф, рыдает на похоронах своих двух сыновей и Двойры. Господь справедлив, с годами он заглушает в человеке все, кроме любви к нему, иначе человек и дня не прожил бы.

Как могильщик не елозил, не вертелся, Гутман продолжал выслушивать его с прежним рвением, мрачнел и покусывал губы. Казалось, он наконец услышал то, что давно без всякой трубки слышал сам Иосиф и я, боясь признаваться в этом.

— Ну что же, — протянул Гутман, и лягушка прыгнула со спины в чемоданчик. — Одно совершенно ясно.

— Что? — спросил я за Иосифа, надеясь в душе, что Гутман рассеет мои дурные предчувствия. Смерть Иосифа означала для меня свободу, но что это за свобода, если не ты, а другой платит за нее своей жизнью?

— Придется распрощаться с лопатой, — сказал Гутман. — Вам нельзя выполнять тяжелую работу.

— А я ее никогда не выполнял, — ответил Иосиф. Он надел рубаху, и она придала ему какую-то уверенность.

— Разве выкопать яму легко? — доктор застегнул чемоданчик, чтобы лягушка не улепетнула оттуда.

— Легко, — сказал Иосиф. — Закапывать тяжелей.

— Возможно, возможно, — надул губы Гутман. — Вам нужно срочно лечь в больницу.

— Я не привык лежать.

— Может, потребуется операция. Рентген покажет.

— Говорите, пожалуйста, по-еврейски, — снова попросил могильщик.

— Я говорю: снимок сделают.

— А что там у меня снимать? — воспротивился Иосиф. — Ничего интересного. Я только раз в жизни снимался. Когда хотел поехать в Америку за железной ногой.

— За протезом, — уточнил Гутман.

— По-вашему, может, протез, а по-еврейски — нога. Так вот, снимался я для шифкарты.

Иосиф неожиданно осмелел и пустился в рассуждения по поводу Америки и шифкарты. Гутман слушал его с тем же вниманием, как прежде. Он только положил на колени чемоданчик из дорогой папашиной кожи и закурил сигару. Колечки дыма носились по избе осенней паутиной и таяли под бревенчатым потолком.

— Мой долг предупредить вас, — сказал Гутман. — А там уж решайте сами.

— Попытаюсь одолеть хворь травами.

— Травами ее, к сожалению, не одолеешь. Если хотите еще десяток-другой протянуть, мой совет: ложитесь в больницу. В конце концов вы свое сделали. На новом кладбище пусть поработает другой. Ваш сын, например.

— У меня нет детей.

— Простите, — доктор потушил дымящуюся сигару, но держал ее во рту и посасывал с удовольствием.

— Были два сына, да оба померли. Семя, видать, виновато.

— Семя?

— Не мое, конечно. В роду моей жены все быстро повымирали, — заметил могильщик.

Казалось, он не расслышал про новое кладбище, и я не скрывал своей радости.

— О каком таком новом кладбище вы говорите, доктор?

— Разве вы ничего не знаете?

— Не знаю.

— Доктор! — вмешался я. — Вашу машину снегом занесло. Она не испортится?

Я пытался отвести от Иосифа удар, но мой опекун сам подставил под него свою изъеденную бог весть какой хворью грудь.

— Это кладбище закрывают, — сообщил доктор.

— Как закрывают? — оцепенел могильщик.

— Очень просто. На близлежащей территории будет построена казарма. Что поделаешь, казармы нынче важнее, чем кладбища. Как член совета общины, я посетил господина бургомистра — он хорошо знает моего отца — и попытался отстоять участок за оградой. — Гутман вынул сигару изо рта и ткнул погасшим концом в стену. — Господин бургомистр выразил сожаление и заявил, что это не в его компетенции.

— Будьте добры, говорите по-еврейски, — упавшим голосом сказал Иосиф.

— То есть, не по его ведомству. Все решили военные. Прикладбищенский район имеет большое значение в смысле тактики.

— А что такое так-тика? — заикаясь, как служка Хаим, спросил Иосиф.

— Родная дочь стратегии, — не совсем доступно объяснил Гутман. — Их тоже надо понять.

— Кого? — мой опекун так и не посмотрел Гутману в глаза. Его взгляд впивался в сигару, и казалось, она вот-вот снова загорится.

— Военных. На их плечи возложена охрана государства. А тут с одной стороны немцы нажимают, с другой — русские.

— Я все равно буду хоронить людей за оградой, — твердо сказал Иосиф. — Если только поправлюсь. О лучшем участке и мечтать нечего.

— Никто его в аренду не сдаст.

— Сдаст, не сдаст, какая разница. Кладбище высаживают, как сад. Важно высадить первое дерево, — чеканил слова Иосиф. — Первая могила — первое дерево.

— Но надо же считаться с реальным положением вещей, — возразил Гутман. — Не забывайте: мы не на своей земле.

— Земля, в которой лежат мои дети, моя земля, и я ничего, кроме участка для них, не требую, — выдохнул могильщик и закашлялся.

Щеки его пылали, подожженные не хмелем, а яростью, и Гутман чувствовал ее на себе и, видать, сам ярился. Какого дьявола он сидит в вонючей избе и битый час слушает бредни одержимого старика о садах и кладбищах? Я и сам, честно признаться, дивился его терпению. Тем не менее что-то его удерживало, может, сострадание, а может, любопытство.

— Я не склонен с вами дискутировать, — сказал Гутман, вынул из пиджака чистый листок бумаги, карандаш и добавил: — Будете три раза в день принимать порошки. Если не станет лучше, вас придется все-таки госпитализировать.

На сей раз Иосиф не попросил его, чтобы он перевел свои слова на еврейский язык. Он и так все понял.