Нужна мне ваша фаршированная рыба (повести и рассказы) - Рафаил Гругман

Рафаил Гругман

Нужна мне ваша фаршированная рыба

(повести и рассказы)

Стена Плача

Где она? В этом маленьком дворике на Новосельской, с каштаном, разросшимся выше двухэтажного флигеля, мраморном колодце, сверху забитом досками, и бельем, висящим поперек двора?

К какой стене примкнуть? К той, где из открытого окна, распевая горло, накатывается на весь двор: «А-а, а-а-а…», или к той, где кормит куклу семечками четырехлетняя леди?

И к той, и к другой стене с интервалом в два дня подошел автобус, и с тяжелыми баулами, торопливо раздаривая соседям оставшуюся утварь, наспех распивая траурное шампанское, и от той, и от другой стены рухнул в автобус осколок Великого Исхода.

Железная табличка в подъезде с указателем ранее проживавших в доме жильцов — мемориальная доска. По живым.

Закрываю глаза.

— Посмотрите, что она мне сыплет на голову?! — неизвестно к кому вопрошает визгливый женский голос. — О! — торгующая виноградом женщина отскакивает в сторону, задирает голову и машет кулаком…

Подметавшее балкон «О» быстро прячется в комнате. Посланные вслед залпы летят в воздух, бесследно растворяясь в плотных слоях атмосферы.

«О» не безлико. Оно появляется вскоре на балконе третьего этажа в виде полногрудой женщины в сиреневом трико и белом, шитом на заказ лифе, с ведром воды и ультиматумом:

— Я тебе вылью сейчас ведро на голову! Ты уберешься со своим виноградом или нет?!

Оцинкованное ведро угрожающе накреняется, в то время как задравшая голову продавщица беспомощно разводит руками, пытаясь объяснить, что ее поставили торговать виноградом именно здесь.

— А у меня из-за твоего винограда пчелы на третьем этаже! Я вся хожу искусанная! — не желает сдаваться «О». — Я тебе в последний раз говорю! — И уходит в комнату, удовлетворенная величием своей угрозы.

Продавщица, с утра тихо мечтающая о небольшом дождике, миролюбиво садится на пустой ящик, выслушивая сочувственные реплики рядом торгующих коллег.

— Как тебе нравится, ей пчелы мешают?!

— Дать ей по рылу, чтобы она успокоилась…

— Оно мне надо с ней связываться, — ободренная сочувствием, отвечает продавщица. — Пусть живет…

— При такой жаре могла бы и вылить стаканчик. Ничего бы с ней не случилось. Руки бы не отсохли, — комментирует переговорный процесс покупатель.

Он протягивает продавщице целлофановый кулек.

— Два килограмма. Только сделайте как себе.

— У нее, наверно, сахар, раз к ней пчелы липнут, — отбирает продавщица красивые гронки. — Ваша жена будет довольна.

— А вы?

— Я уже довольна…

— Так ты уберешься уже или нет?! Или я вызову милицию, что ты торгуешь не на своем месте! — вновь включается третий этаж.

— Женщина! Вам что там, наверху, нечего делать?! — вступается за продавщицу покупатель. — Она же не сама сюда встала!

Через час, когда тропический ливень мгновенно навалился на город и от грозовой канонады затрещали барабанные перепонки, на балконе третьего этажа вновь появилась «О».

— Ты еще не околела?! — кричит она съежившейся продавщице и помахав складным японским зонтиком, бросает его на лоток.

Та смеется, прячась под зонтиком:

— Спасибо! Не дождетесь!

Открываю глаза. Атлантический океан тихо плещется у ног моих. За спиной круглое здание Нью-Йорк Аквариума, бордвок — широкий деревянный настил, окантовывающий знаменитые Кони Айлэнд и Брайтон Бич пляжи, и потный воздух Южного Бруклина.

Бордвок, пограничная полоса «город-океан» — Приморский бульвар дотелевизионной Одессы — вечерами усыпан осколками Великого Исхода.

— Дэвид, ты будешь слушаться бабушку или останешься без Диснейленда!

Четырехлетний Дэвид пытается на роликовых коньках исполнить пируэт, падает, встает, бабушка хватает его за руку:

— Посмотри на этого ребенка, что он вытворяет!

Дэвид, тщетно пытаясь вырваться, использует все средства:

— А я съем твои фудстэмпы! — и для верности показывает язык.

— Мама, оставь его, — вмешивается дочь, — пусть падает — лучше спать будет.

Закрываю глаза.

На другой день «О» спускается за зонтиком и продавщица возвращает его с благодарностью: «Возьми абрикосу. Я дам тебе как на Привозе».

— Спасибо, я уже сделала базар в десять утра.

— Все равно возьми — у меня дешевле. Такой абрикос на улице не валяется.

И они расстаются как лучшие подруги.

Южный Бруклин — осколок стены.

В приокеанских ресторанах ведущий поочередно объявляет: «Для бывших киевлян…», «Для петербуржцев…», «Для москвичей…» — клич бьет в голову, первые аккорды, как удар невропатолога по коленной чашечке, действуют моментально, и зал реагирует ногами, но когда звучит: «Исполняется для одесситов…» и затем почти всегда: «Пахнет морем и луна висит над самым лонжероном…» — нож в горло — ноги немеют. Не стынут — немеют.

Энтони, двухлетний американец, на это не реагирует. Мама зовет его Антошкой, и он смеется рыжими глазами, не зная еще своего подлинного имени. Как и языка, который станет для него родным. Что ждет внуков его? Новый Исход? И новая Стена? Не приведи, Господи, если что-нибудь еще во власти Твоей.

Вечный вопрос

Балуясь, собака перепрыгивала с облака на облако и на все Нюмкины крики: «Чита, вернись!» не слушаясь, радостно визжала и оглядываясь, не потерять бы хозяина, прыгала дальше. И сорвалась. Это ведь только снизу кажется, что облака висят над крышей. На самом деле они висят очень высоко и прыгать по ним небезопасно.

Безжизненное тело Читы после удара о землю растеклось по асфальту. Нюмка стоял рядом, боясь к ней прикоснуться, вертел ненужный уже ошейник и плакал.

— Сам виноват. Нечего собаку без ошейника отпускать, — назидательно поучал Нюмку солидный мужчина. — Я даже кошку прогуливаю на поводке, — и в доказательство сказанному он вытащил из кармана и показал окружающим кожаный ремешок. — Вот. Сам смастерил. Кошейник называется.

— Как? Как!? — непонимающе воскликнула тугоухая старушка.

— Раз коту одевается на шею, значит, кошейник, — гордо пояснил мужчина.

— Ну, ты изувер! — возмутился доселе молчавший прохожий. — Где это видано, чтобы кошку водили на поводке! Кошка же гордый зверь! Она от природы гуляет сама по себе!

Нюмка медленно отошел от бурно дискутирующей толпы и с ненавистью посмотрел на затянувшееся облаками небо.

— Всегда бы так… И Чита не сорвалась бы… Прыгала бы себе и прыгала…

Солнечный луч раздвинул шторки, молча показал ему кукиш и, опасаясь Нюмкиного гнева, быстро скрылся за облаками. Нюмка пригрозил ему кулаком и поплелся домой.

Он вспоминал, что назван в честь папиного брата, погибшего в Одессе осенью сорок первого, и размышлял: «Если, как говорит мама, душа ТОГО Нюмки вселилась в него в августе шестидесятого, то Читина, тоже безвинно погибшая, в кого вселится она? И когда?»

Из окна 104-го этажа Всемирного торгового центра Манхэттен как на ладони. Но это только в солнечный день.

В пасмурный облако подкрадывалось к окну пуховым балконом, и Нюмке, для того чтобы увидеть Манхэттен, надо было сделать только один шаг — и полететь. Как на ковре-самолете.

Он так и делал, когда хотел отвлечься на пару минут от компьютера и расслабиться. Cпускаться на лифте вниз, а затем мучительно долго подыматься вверх — утомительное занятие — и зачем, когда есть облака, по которым можно скакать и скакать… Как некогда Чита.

Утро 11 сентября было необычайно солнечным, и облака попрятались в тень. Нюмка не знал этого, и когда весь этаж утонул в облаке, непривычно едком и угарном, шагнул, как обычно, в окно.

И полетел. Но почему-то не над Гудзоном и Бэттэри Парком, как обычно, а вниз, болтаясь и кувыркаясь, как кукла. А за ним — еще, и еще, и еще…

Это ведь только снизу кажется, что облака висят над крышей. На самом деле они висят очень высоко и прыгать по них небезопасно…

По ночам в Бэттэри Парк слетаются Души 11-го Сентября. Среди них и Нюмкина. В кого вселится она и когда?…

Это было в Одессе

Геналю казалось, что он умирает. Несколько дней назад жена его, забрав малолетнюю дочь, поплакала и простилась с ним — его, горящего в температурном бреду, эвакуировать она не могла. Заходила изредка соседка, что-то заносила и уносила, давала пить, что-то говорила. Геналь её не слушал и хотел только одного: спать, спать, спать…

В минуты просветления он вспоминал жену и дочь, и горькая мысль, что он никогда больше их уже не увидит, что они бросили его, предали, забыли, как ненужную вещь, делала его безразличным ко всему. В эти минуты он желал себе скорой смерти и, засыпая, думал, что вот, наконец она пришла.

Галя, нянечка, а по-одесски — фребеличка, его дочери, забежала к Левитам на минутку. Уже два месяца, как ей отказали в работе, но сейчас, узнав от знакомых, что Левиты собираются уезжать, она забежала попрощаться — кто знает, суждено ли будет когда-либо встретиться вновь. За те полгода, что она возилась с их дочерью, Галя успела подружиться и с Геналем, и с Симой, женой его, благо разницы в возрасте почти не было, и стать своей.