Свечи на ветру - Григорий Канович

Я вдруг представил себе, как нелепо выгляжу в этой, пропахшей всеми овцами на свете, дубленке, в этих тяжелых сапогах, которые носят только могильщики и балагулы, и у меня заныло сердце. На Юдифи была ворсистая меховая шубка, ластившаяся к ее телу с нежностью и преданностью кошки, ноги облегали хромовые сапожки, а легкие и ласковые руки она то и дело прятала в теплую вязаную муфту.

— Роден, Даниил, великий французский ваятель, — беззлобно сказал аптекарь, когда с него стряхнули все каштаны. — Как и твой первый учитель господин Арон Дамский, он жил в Париже.

— Раз уж назвались Роденом, постарайтесь им стать, — подзадорила меня Юдифь, и я не понял, подшучивает она надо мной или говорит серьезно. Черные родники окропило солнце, она улыбалась и казалась еще красивей, чем прежде. Впрочем, никакого начала не было, все напоминало сон, сбивчивый, сладкий и, как все сны, к концу тревожный.

— И все-таки вы невежливы, — продолжала Юдифь. — Вы мне не сказали, где вы работаете?

— Даниил помогает могильщику, — сообщил тишайший господин аптекарь. — Могильщик стар и один не справляется.

— Боже, как интересно! — воскликнула она, прежде чем я успел возмутиться аптекарем. — Вы что, людей закапываете?

— Мертвых людей, — поправил я ее.

— Представьте себе, я ни разу не была на еврейском кладбище. Я вообще принципиальная противница таких кладбищ.

— Но почему? — удивился тишайший господин аптекарь. Удивление не шло его добродушному лицу, делало его беспомощным и невыразимо глупым.

— Люди живут вместе и должны лежать вместе. Нечего обособляться. Придумали цимес, пейсы, синагоги, свои кладбища.

— Так завещали нам наши предки, — мягко возразил тишайший господин аптекарь. — Заветы их священны.

Мне не было никакого дела до наших предков, до их священных заветов, я смотрел на Юдифь, на ее полные губы — распустившиеся лепестки мака, до меня доносились обрывки разговора, и я был счастлив.

— Вы меня не выгоните, если я приду к вам в гости? — обратилась она ко мне.

— Приходите.

Я сказал это тихо, как и положено еврею, ибо надо осторожно входить в двери радости, чтобы они не скрипели и нечаянно не испугали хозяйку. На свете нет пугливей хозяйки, чем радость, ступишь не так на порог, и нет ее, и жди целые дни, а может, годы, пока она снова появится.

— Приду, — бросила Юдифь, попрощалась с тишайшим господином аптекарем и выскочила на улицу.

— Ну? Что вы скажете, господин Даниил?

— Она очень красивая, — бесстыдно выпалил я. — Очень.

— Я вас спрашиваю о другом.

А я о другом не хотел слышать.

— Вы, что, ко мне за лекарством?

— Да, да, — зачастил я, но мысли мои вприпрыжку бежали по улице за Юдифь.

— Дайте-ка сюда рецепт!

Я протянул тишайшему господину аптекарю бумажку, он глянул на нее и сказал:

— Минуточку. — Зашел за перегородку и стал колдовать над какой-то смесью, способной, по мнению доктора Гутмана, исцелить от кашля моего опекуна Иосифа. Пока тишайший господин аптекарь возился за стеклянной перегородкой со своими смесями и что-то, вроде заклинания, бормотал под нос, мои мысли догнали Юдифь возле костела. Но как только они поравнялись с ней, с ними что-то случилось, они смерзлись в комок, и я был бессилен их отогреть.

— Кто эта девушка, господин аптекарь?

Это было все, что осталось от моих мыслей.

— Юдифь — моя племянница. Дочь доктора Гутмана, — сказал тишайший господин аптекарь и забормотал свое заклинание еще громче.

— Дочь Гутмана? — мой голос пробил стеклянную перегородку, как камень.

— Родная и единственная, — послышалось из-за перегородки.

Я стоял ошеломленный, впившись взглядом в стекло, за которым хлопотал тишайший господин аптекарь, и он плыл перед моими глазами, как большая причудливая рыба.

— Неужели? — выдавил я.

— Господин Даниил, я никогда никого не обманываю.

Уж лучше бы он обманывал, подумал я. На кой черт мне правда, если она меня унижает. Мне вдруг захотелось крикнуть ему: «Обманывайте меня, обманывайте, сколько влезет. Я вам разрешаю!» Но я сдержался. Он еще, чего доброго, меня обзовет сумасшедшим или что-нибудь ляпнет про заветы предков.

— Порошки готовы, — сказал он. — Только у кого господь что отнял, тому аптекарь вряд ли добавит.

Я рассчитался с ним, сунул порошки в карман кожушка и вышел на улицу. В другой раз, конечно, не преминул бы послоняться по местечку, разыскал бы Пранаса или заглянул бы к бывшему старшему подмастерью Лео Паровознику и всласть отвел бы душу — Иосиф все равно наотрез отказался принимать порошки. А уж ежели могильщику взбредет какая блажь в голову, кладбищенской лопатой ее оттуда не выгребешь. Но мне почему-то никого не хотелось видеть, то есть видеть-то мне хотелось, однако не резон торчать под окнами, срама потом не оберешься, засмеют кавалера.

Новый местечковый доктор жил в кирпичном, только что построенном доме, около костела. Строил его почтмейстер Лаужикас, но уступил за хорошую цену Гутману, вернее его отцу, кожевенному фабриканту. Гутман-старший приезжал только на смотрины, а с почтмейстером расплатился через банк, потому что негоже солидному человеку таскать в портфеле такие суммы — неровен час, убьют и ограбят. А так, когда деньги в банке, тебя никто убивать не станет.

Дом был двухэтажный, с садом и даже огородом, где почтмейстерша высаживала диковинные цветы, которые возила в столицу на выставку, хотя в местечке поговаривали, будто Лаужикене ездит туда не столько на соревнование, сколько к любовнику. Это, видно, и побудило почтмейстера переменить местожительство — пусть жена покажет, с кем она там соревнуется.

Когда я проходил мимо дома Гутмана, я все-таки не устоял перед соблазном и на миг задержался: стал бессмысленно копаться в сапоге: на какую только хитрость не пустишься, если тебя так и распирает от желания остановиться. Стою под окнами, шарю рукой за голенищем, а сам посматриваю на занавески. Может, заколышутся, и я снова увижу ее лицо. Но окна были плотно зашторены, и рассчитывать было не на что.

Я поплелся на кладбище, и всю дорогу бок о бок со мной шла Юдифь. «Приду» звучало в моих ушах, и не было на свете более прекрасных слов, чем это. Разные слова выпадают на долю человека, думал я. До сих пор мне доставались слова, напоминавшие тронутые гнильцой яблоки-паданцы: есть их можно, но во рту остается неприятный привкус тлена. На мою голову сыпались слова, похожие на град и на камни: только успевай прятать ее, иначе от ушибов не убережешься.

И вдруг — «Приду», «Роден».

У кладбищенских ворот меня внезапно охватило волнение. Что я покажу ей, когда она придет? Что? Заметенные снегом надгробия? Избу, вросшую наполовину в землю? Лошадь Иохельсона с ее усталой мордой, истомленной воспоминаниями? А может быть, скрипку, к которой я давным-давно не прикасался? Если бы сейчас на дворе было лето, Юдифь увидела бы вылепленные мною из кладбищенской глины пугала. Они бы ей понравились, особенно то, которое я про себя называл «Мясник Гилельс с ножом в руке». Пугала охраняли наш огород от кабанов. Прожорливые и нахальные, они приходили по ночам из пущи и лакомились нашей картошкой. Иосиф не знал, как с ними, подлецами, сладить: кабаны — не блохи, керосином их не выведешь.

Выход нашел я.

Кто-то из общины, не сам ли ее председатель господин Натан Пьянко, в самом начале запротестовал: чудища, мол, отпугнут не только неразумных животных, но и добрых ангелов, испокон веков стерегущих вместе с Иосифом наше укромное местечковое кладбище.

Но Иосифу его картошка была дороже, чем ангелы.

— Давай, Даниил, работай, — сказал могильщик. — Посмотрел бы я на Пьянко, соверши кабаны набег на его мебельное дело.

О, если бы Юдифь могла взглянуть на мои работы! Но к зиме глиняные пугала разрушались, высыхали на солнце, трескались, ломались. Не щадили их ни дождь, ни ветер. Где-то, может, и сейчас валяется в снегу голова мясника Гилельса или полицейского Гедрайтиса, которого люди боялись меньше, чем кабаны: на кабанов он, глиняный, нагонял прямо-таки ужас.

Придется повременить до весны. Весной я обычно снова принимался за работу. Не простое это дело — вылепить и установить пугала на огороде. Сколько глины перекопаешь, сколько ведер воды перетащишь. Зато, когда все готово, душа радуется и за картошку спокойна.

Конечно, до весны еще далеко, еще и веселого праздника хануки не было, и всякое может случиться на свете, тем паче в таком местечке, как наше. Возьмет Юдифь и уедет отсюда. Одна. На ученье в город. Или за женихом. Не обязательно же бежать от Гитлера. Хватит с него доктора Иохельсона и часовщика Ганценмюллера.

А женихов в нашем местечке и впрямь нет. То есть они имеются, но для другой невесты. С сыном мясника Гилельса вообще приключилась беда: влюбился в дочь пристава, Кристину. Положим, в приставскую дочь я никогда бы не влюбился, не велика радость видеть каждый день в своем доме пристава. Ассир Гилельс, писаный красавчик. Он, пожалуй, понравился бы Юдифь. Но пристав или окрестит его или за решетку упечет. Мне лично Ассир не нравится, уж очень задается. Сын мельника Ойзермана Шендель, по прозвищу Жаботинский, влюбился не в дочь пристава, а в Палестину.