Свечи на ветру - Григорий Канович

— На-на-коли мне, Да-даниил, дров.

Мы вышли с ним во двор, где под навесом желтела поленница, я выбрал из нее несколько сухих поленьев и стал колоть их древним, как тора, топором.

— Не хватало еще, чтобы мы остались без могильщика, — сказал Хаим. — Ты совершишь страшный грех, если сейчас все бросишь.

— Все равно никто не умирает, — сказал я и со всей силой всадил топор в полено.

— Не беспокойся, — проворчал Хаим. — Кто-нибудь умрет.

Я никак не мог вытащить топор из полена и размахивал им над увядшей головой служки.

— Ос-ос-торожно! — взмолился Хаим. — А то первым придется меня хоронить…

Наконец полено разлетелось на куски. Служка подобрал чурки и поплелся в молельню.

— Хорошо, — сказал Хаим и развел огонь. — Предположим, ты все бросишь. Чем же ты, Даниил, займешься?

— Что-нибудь придумаю.

— Придумать и я могу, — сказал служка и, глядя на огонь, добавил: — Раньше господин Пьянко отдавал божьему дому отходы со своей фабрики. Теперь придется дрова закупать. А они подорожают, потому что русские в пуще.

— Я слышал, среди них есть евреи, — сказал я, чтобы покончить с дровами.

— Это не те евреи, — в горле у служки снова что-то забулькало.

— Разве есть не те евреи?

— Есть, — сказал Хаим.

Когда мы покончили с евреями, разговор снова зашел о кладбище.

— Если Иосиф не вернется, я пришлю тебе напарника, — неожиданно заявил Хаим.

— Кого же вы пришлете, реб Хаим?

— Авигдора.

— Но он же глухонемой?

— Плакать и глухонемой умеет. На кладбище главное что? Слезы.

— Тогда пусть Авигдор один… без меня, — ухватился я за предложение Хаима.

— Люди не согласятся, — отрезал Хаим.

— Почему?

— Людям нужны и слезы и слова.

— Я все равно не останусь среди могил.

— Ну ку-да, ку-да ты пойдешь? — сочувственно произнес Хаим.

— В местечке открыли вечернюю школу. Я хочу учиться.

— Учись, — милостиво разрешил Хаим. — Разве одно другому помеха? Человек везде учится. И в школе, и на кладбище.

Служка помолчал и посмотрел на меня так, как будто виделся со мной впервые.

— Чему научился твой отец? — спросил он неожиданно и резко.

Хаим все равно меня не поймет, подумал я и бросил топор на пол.

— Я старый человек, Даниил, и могу сказать одно: ничего не меняй, пока сам господь не изменит. Только не говори, как твой отец, будто его нет. Господь есть и пребудет вовеки. И уж если он вложил тебе в руку лопату, то не променяй ее ни на перо, ни на винтовку. Доверься всемилостивейшему и смирись.

Огонь освещал лицо Хаима, и оно казалось прозрачным, как кисея на окнах.

— Нет, — сказал я. — Я не буду таким.

— Каким?

— Как вы.

— А какой, по-твоему, я?

Я не отважился сказать ему. Разве Хаим виноват в своем несчастье?

— По-твоему, я несчастен, да?

— Да, — с облегчением сказал я.

— В местечке все так думают. Но это неправда.

— Неправда?

— Я счастлив. Потому что, кроме веры, у меня ничего нет. И мне не надо ее продавать, как господину Натану Пьянко свою мебельную фабрику. Не надо бежать от нее, как Иохельсону от Гитлера. Моя вера сильней Гитлера… И русских она не боится.

Хаим говорил с каким-то озлоблением, пот покрыл его лоб, он свирепо заикался и все время ворошил угли, словно боялся, что, когда они потухнут, он и сам замолкнет навсегда.

— Твой отец не верил в бога, — выдохнул служка. — Но он верил в другое, как в бога. Вот и тебе пора.

— Что?

— В шестнадцать лет человек должен во что-то верить. Боже, как стало тепло!..

Хаим вытер пот со лба, и лоб его, непомерно большой, почти не тронутый морщинами, показался мне таким же прозрачным, как его озаренное пламенем лицо и кисея на окнах. Больше не о чем было говорить, но я не двигался, смотрел на огонь и впервые видел в нем и отца, и бабушку, и Иосифа, и самого служку Хаима, как будто все у меня было позади.

Когда я вышел на улицу, я дал себе зарок не приходить больше к Хаиму. Он все равно ничего не может, только опутает своими проповедями, как проволокой, только дохнет на тебя своей неприкаянностью, как метель стужей, и не отогреешься. Но к кому же мне ходить? Кроме Пранаса и Юдифь, в местечке никого не осталось, с кем я мог бы посоветоваться. Лео Паровозник? Опять начнет про свою вывеску. Ему еще, чего доброго, взбредет в голову вывести свое имя и звание по-немецки, так, на всякий случай. Был Иосиф, но его не стало. Почему не стало?.. Может быть, его удалось спасти? Он и не из таких переделок выкручивался.

Я добрел до местечковой гимназии и остановился у железной ограды. Там, за окнами, корпят над тетрадками Вильгельм и Юдифь. Скоро кончатся уроки, и она выбежит в своей ворсистой меховой шубке.

Подожду, решил я и встал под дерево.

Юдифь выбежала не одна, с подружкой, дочерью нашего местечкового пристава Кристиной, сведшей с пути истинного сына мясника Гилельса Ассира.

— Роден! — заверещала Юдифь. — Роден! — Она подбросила вверх свой гимназический ранец, уронила его, неловко потянулась за ним и сама шлепнулась в снег. Юдифь лежала, ошалело дрыгая ногами в теплых шерстяных чулках и посыпая себя белыми хлопьями снега. Дочь пристава Кристина с интересом глядела на нее и весело смеялась.

— Ну что же ты стоишь, Даниил? — деланно взмолилась Юдифь. — Подай же даме руку.

Под громкий смех Кристины я протянул Юдифь руку и помог подняться. Она ухватилась за нее и долго не отпускала.

— А теперь отряхни меня!

Грудь и спина у нее были белые, и я начал со спины с такой осторожностью, как будто Юдифь была из фарфора.

— Смелей, смелей, — подбадривала она меня.

Моя рука скользила по ее спине, как скользит кораблик по тихой заводи.

— Чисто, — сказал я и зашел спереди.

— Спереди я сама стряхну, — сказала Юдифь и принялась нещадно колотить кулачками по двум антоновкам, выпиравшим из-под ворсистой шубки.

— Проводи нас, Даниил, — сказала Юдифь. — Тебе же все равно, наверно, делать нечего.

— Нечего, — согласился я и покорно последовал за ними.

Мы шли втроем по местечку, и из всех окон — я в этом был уверен — на нас глядели люди и качали непривыкшими к удивлению головами. Слыханное ли дело, чтобы дочь пристава и дочь доктора разгуливали среди бела дня с местечковым могильщиком?

По правде сказать, я и сам не верил, что иду с ними рядом, но я шел и мне было хорошо, очень даже хорошо. Все вокруг неожиданно преобразилось: и немощеная улица, и снег, и шпиль костела, и полицейский участок. Казалось, из местечка исчез не господин Натан Пьянко, а что-то, преследовавшее меня сызмальства, сгинуло кладбище, пропал страх и остались только Юдифь и дочь пристава Кристина.

Вскоре исчезла и Кристина, и мы остались с Юдифь одни на всем белом свете.

— Почему ты молчишь, Даниил? — спросила она.

— Молчать хорошо.

— Кому хорошо, а кому плохо. Говори, — приказала Юдифь.

— Что-то не говорится, — сказал я.

— Рассказывай о себе.

— А что рассказывать?

— О своем доме… о семье…

— У меня нет дома. И семьи нет.

— Но была же.

— Была.

— Говорят, твой отец сидел в тюрьме.

— Да, — сказал я.

— Говорят, он коммунист.

— Не знаю.

— Где он сейчас?

На самом деле, где он сейчас, подумал я. Война в Испании закончилась. Так сказал Лео Паровозник. Наверно, портные проиграли. Какие из портных военные?

— Не знаю, — сказал, я.

— А я всегда знаю, где мой отец, — сказала Юдифь. — Но это ужасно скучно.

— Почему?

— У каждого должна быть тайна. У тебя она есть?

— Нет, — соврал я.

— А у меня есть, — сказала она и рассмеялась.

Идти рядом становилось все трудней. От вопросов Юдифь перехватывало дыхание, я громко сопел носом, но она как будто не замечала моей растерянности.

— Хочешь, я тебе открою свою тайну?

— Никому не выдам, — заверил я.

— Я желаю, чтобы и мой отец сел в тюрьму, — она снова рассмеялась. — Идиотское желание, не правда ли?

Я промолчал.

— Но он никогда в тюрьму не сядет. Мой отец все время говорит либо о медицине, либо о Палестине.

Мы давно прошли мимо двухэтажного дома Гутмана, но Юдифь и не думала уходить.

— Мне не нравится всю жизнь жить в синагоге.

Я не понимал, кто заставляет Юдифь всю жизнь жить в синагоге.

— Коньки у тебя есть? — спросила она.

Тайна у меня была, а вот коньков не было, и тем не менее я сказал:

— Есть.

— Давай с тобой махнем на речку и покатаемся?

— Сейчас? — у меня задрожала верхняя губа.

— А хоть бы и сейчас.

— Лед еще тонкий. Провалиться можно, — сказал я, пытаясь выиграть время.

— Тем лучше, — сказала Юдифь. — Опасность закаляет… А в субботу я приглашаю тебя на день рождения.

— Спасибо.