Свечи на ветру - Григорий Канович

— Спасибо.

— Ты будешь самым интересным гостем. Все эта шендели-мендели мне уже осточертели. Мясники, мельники, оптовые торговцы… А вот могильщика никогда еще у меня не было. Придешь?

— Приду… я приду спросить насчет Иосифа…

— Насчет твоего Иосифа я скажу тебе послезавтра… на речке. Встретимся в пять… под разрушенным мостом.

Господу богу, конечно, лучше знать, кого чем испытывать, но зачем он ниспослал мне испытание коньками, ему и самому вряд ли было известно. За оставшиеся два дня я не только должен был раздобыть коньки, но и научиться кататься.

В скобяной лавке Гайжаускаса служил приказчиком дальний родственник деда Рувим Столярчик, здоровенный детина с прелым лицом новорожденного и невероятной чуприной, куда он изредка прятал от хозяина мелочь. Иногда Гайжаускас брал Столярчика за волосы, и тогда монеты вылетали из чуприны, как трясогузки из гнезда.

— Даниил! — обрадовался Рувим и тряхнул пустой на сей раз чуприной. — Тебя сам бог прислал.

— Вот именно.

— Мы как раз завезли из города новые лопаты.

— А мне лопаты не нужны.

— Не нужны? — Столярчик вытаращил глаза, и они сверкнули в сумерках лавки, как два серебряных лита.

— Ты умеешь кататься?

— На чем?

— На коньках.

— На коньках не умею. А что?

— Я пришел за коньками.

— Ты? За коньками? На кой черт могильщику коньки?

— Не твое дело. Сколько? — я полез в карман за деньгами.

— Не держим мы коньков, и все… Евреи любят кататься на чем угодно… на извозчике… автомобиле… друг на друге… Но на коньках?!

— Ассир Гилельс катается, — сказал я и дохнул недовольством на Столярчика.

— Ассир — другое дело.

— Почему?

— Он еврей новой марки.

— Новой марки?

— Бывают старые горшки и новые горшки, — объяснил Рувим. — Так вот. Ассир — горшок с эмалью. Понял?

— Почти.

Рувим вынул руку из копилки и положил на мое плечо, как коромысло.

— Меня не проведешь, — сказал приказчик. — Я как только на тебя глянул, так все и усек.

— Что усек?

— Хороша она, не спорю. Но этот пирог не для тебя пекли.

— Ты о чем? — притворился я.

— О докторской дочке. Рувим Столярчик все знает, все видит. Все, все, все…

— Она просто поинтересовалась нашим кладбищем, — сказал я.

— Просто поинтересовалась кладбищем, а ты сразу бросился за коньками.

Рувим Столярчик ухмыльнулся, и ухмылка сделала его лицо неживым, как изваяние.

— Любовь — глупость и обман, — быстро и обиженно пробормотал Столярчик. — Никто на свете никого не любит. Разве твой отец любил твою мать? Разве бабка любила деда? Разве у меня в доме кто-нибудь кого-нибудь любит? Нет и еще тысяча раз нет. То один другому не по сердцу, то один другому не по карману. Возьмешь лопату?

— Я скоро, Рувим, и со старой распрощаюсь. Не век же мне вековать на кладбище.

— Правильно. Пусть каждый хоронит каждого до конца. Без стеснения. Может, на ступицы глянешь?

— Старые еще не износились.

— Черт побери, за весь день ни одного покупателя! — пожаловался Рувим. — Придет Гайжаускас и начнет таскать меня за волосы.

— Ты же не виноват, — сказал я.

— Да, но жизнь без виноватых — сущий ад. Если кто ее и разнообразит, то только виноватые. Купи, Даниил, горшок новой марки! Купи!

Мне нужны были коньки, а не горшок новой марки. Я вышел из скобяной лавки растерянный и угрюмый. Неужели придется просить Ассира, подумал я. Другого выхода нет. Ну что стоит Ассиру одолжить мне на денек свои коньки? Может, я и кататься-то на них не буду. Просто явлюсь с ними и постою рядом с Юдифь.

Я долго крутился возле дома мясника Гилельса, пока не подкараулил Ассира. К счастью, он был один и, видно, торопился к Кристине.

— Ассир! — окликнул я его.

— Чего тебе? — высокомерно оглядел меня сын мясника.

Года три тому назад, еще при жизни бабушки, когда Ассир был евреем старой марки и носил не котелок, а бархатную ермолку, он покупал у меня для рыбалки червей. Торговали мы тайно, ибо однажды мельничиха обнаружила в грудинке белого, отнюдь нерыболовного червячка и подняла шум на все местечко. Старик Гилельс все свалил на сына-рыбака, высек его и строго-настрого запретил копаться на свалке или в отхожих. С тех пор я поставлял ему отборных червей и брал с него по-божески: леденец за две штуки. Пойманную рыбу Ассир нанизывал на ветку и в конце рыбалки выбрасывал в реку. Тогда низка напоминала вербу в пору ее цветения.

— У меня к тебе просьба, Ассир.

— Проси, — неожиданно разрешил сын мясника.

— Одолжи мне на денек свои коньки!

— Можно, — серьезно сказал Ассир и поправил котелок. — Один вопрос: для чего они тебе понадобились?

— Хочу покататься.

— Столько лет не катался и вдруг захотел.

Ассир недоверчиво стер перчаткой с лица сонливость — у него всегда было сонливое выражение — и бросил:

— Какой у тебя размер ноги?

— Не знаю.

— У меня сороковой, — сказал Ассир.

— Значит, и у меня сороковой. Мы же одногодки.

— Ну и что? У вас ноги растут быстрее.

— У кого?

— У пролетариев всех стран, — Ассир хмыкнул. — Коньки дам только с одним условием.

Я был согласен на любые условия.

— Мне надо встретиться с приятелем. Желательно на кладбище.

Хорош приятель, ничего не скажешь. Я сразу понял, с кем собирается встретиться Ассир. С дочерью местечкового пристава Кристиной.

— На кладбище снегу полно.

— А мы не в снегу… мы в хате, — сказал сын мясника. — Пока будешь кататься.

— Да, но в хате грязно… не прибрано…

— Не беда.

Ассир исчез и вскоре появился с коньками. Они были привинчены к ботинкам и сверкали как новые.

— Я три раза постучусь в ставню. Жди, — сказал Ассир и зашагал к костелу.

У каждого, подумал я, свои радости и заботы. Для Ассира радость встретиться с Кристиной, для меня радость покататься на речке с Юдифь, даже если я грохнусь и сломаю ногу. Столько лет живу на свете и до сих пор не разобрался, какого размера у меня ноги. Пора бы узнать. И кто такие пролетарии всех стран, тоже пора бы узнать. А вдруг пригодится.

Коньки как бы прочертили в морозном воздухе нитку между мной и Ассиром, снова связали обоюдной тайной, и сын мясника показался мне таким же дружелюбным, как в детстве, когда он поджидал меня на косогоре у речки с тонкой бамбуковой удочкой — единственной в местечке, привезенной ему в подарок аж из Южной Африки, а я спешил к нему со ржавой банкой, в которой копошились самые жирные черви в мире. Таких ни в Африке, ни в Америке не найдешь. Бедняга, подумал я, породнился бы мясник с приставом и кончились бы его страдания. Но старик Гилельс готов женить Ассира даже на уродине, только не на литовке, а господин пристав о еврее и слышать не желает, будь жених самим Ротшильдом. Кровь не та, сетует господин пристав. Кровь не та, причитает старик Гилельс. Что-что, а кровь у нас с Юдифь та, из-за нее дело не станет. Но, оказывается, одной крови мало, не хватает еще кой-чего. Нет, нет, я вовсе не хочу быть богатым. Но хочет ли быть бедной Юдифь? Ей так идет эта ворсистая шубка, эти легкие черные сапожки, эта муфта, в которую она кутает свои ласковые, как скрипичный смычок, руки.

— Кто любит, тот богач, — твердила никого не любившая бабушка.

Для меня, да и для нее самой, осталось тайной, о каком богатстве она говорила. Еще совсем недавно, в самый расцвет моей торговли червями, я был уверен в том, что, кроме кори, свинки, желтухи, есть еще болезнь по имени любовь. Болеют ею взрослые, бегают друг за другом, как сумасшедшие, страдают, потом укладываются вместе в постель и исцеляются.

Но сейчас, после приезда Юдифь, что-то случилось со мной, как будто сдвинулись расстояния, приблизились к одной-единственной точке, и даже кладбище, впервые за двести с лишним лет, переместилось в центр местечка, прямо под окна двухэтажного дома Гутмана.

Не успел я зайти в избу, как сразу же принялся примерять коньки.

Жизнь на кладбище научила меня сдержанности: когда орудуешь лопатой, даже слеза на ней лишняя тяжесть. Но тут я чуть не заплакал.

Ассир оказался прав. Ботинки были мне малы. Особенно жал правый, он просто издевался над моей пролетарской лапой, и я с досадой швырнул его под кровать Иосифа.

Я сидел на полу, смотрел ненавистным взглядом на правый гнусный ботинок и думал о том, почему меня так тянет на речку, к Юдифь.

Пока я сидел и думал, бог шепнул мне на ухо выход.

Я залез под кровать, достал правый гнусный ботинок, снял носки и обулся на босу ногу. На босу ногу никто еще у нас в местечке не катался. Если Юдифь заметит, я ей скажу:

— В носках каждый дурак умеет, а вот на босу ногу!..

Я зашнуровал ботинки и осторожно стал пробираться к двери.

Во дворе я шлепнулся в снег и разбил губу. Но без крови и пота на земле ничего не бывает. Так меня учила бабушка.