Свечи на ветру - Григорий Канович

Слава часовщика-немца вдруг затмила не только деда, но и самого волшебника Пакельчика. Особенно подфартило беженцу после того, как он починил стоявшие с незапамятных времен костельные часы. Сам настоятель выразил ему с амвона благодарность, и это было анафемой для Пакельчика и лучшей рекламой для немца. К Герману стали привозить часы со всей округи, и мастера-евреи проклинали Гитлера кроме всего прочего и за то, что он заставил его бежать из Германии и тем самым отнял у них последний кусок хлеба.

Что привело их в такую рань на кладбище? Беженцы аккуратно, каждую вторую субботу месяца приносили за постой десять литов. Обычно приходила одна Сарра, глядела на меня своими печальными черными глазами, стыдливо открывала облезлую замшевую сумочку и извлекала оттуда деньги. Но сегодня же не суббота. И почему они вдвоем? Может, Герман решил купить избу? Если он пришел со мной торговаться, то напрасно. Я никогда ее не продам потому, что ей цены нет. Я не знаю, сколько стоят ее стены, ее крыша, ее мыши и клопы. Впрочем, мышей и клопов в ней уже не осталось. Герман вывел их особым, только ему известным, раствором, побелил избу, заменил прогнившие половицы, законопатил все дырки и щели, а жестяная крыша сверкала, как опрокинутый пасхальный таз. Немецкий порядок, злился завистник Пакельчик, и тут он был прав.

— Гутен морген, — приветствовал меня Герман.

— Гутен морген, — сказал я без особой радости и глянул на Сарру. Замшевой сумочки при ней не было.

— Извините нас, Даниил, — тихо сказала Сарра. — Мы решили больше не ждать.

— Яволь, — закивал Герман и что-то произнес скороговоркой по-немецки.

— Герман говорит, что мы об этом давно мечтали. Но нам помешал Гитлер.

— О чем мечтали? — меня слегка знобило.

— Иметь двух детей.

— Цвай киндер, — поддержал жену Герман.

Казалось, Герман и Сарра явились из моего сновидения. Я никак не мог уловить, о чем они со мной говорят, зачем пожаловали на кладбище. Я не раввин, со мной вовсе не следует советоваться насчет количества детей. Хотите двоих — пусть будет двое, хотите больше — я не возражаю. Что до продажи избы, то меня никакими детишками не переубедить и не разжалобить. В конце концов куда деть вырученные за избу деньги?..

— Имейте их на здоровье, — сказал я, и черноглазая Сарра просияла.

— Вы согласны? — переспросила она меня, и я великодушно ответил:

— Согласен.

Сарра перевела мои слова Герману.

— Данке шён, данке шён, — затряс мою руку часовщик и заговорил еще быстрее, чем прежде. Слова вылетали у него изо рта, как камешки из рогатки.

— Человек до конца должен выполнить свой долг. Так считает Герман, — сказала Сарра и поправила золотое колечко на пальце.

Боже милостивый, разве я Гитлер, разве я мешаю им выполнять свой долг?

Герман счастлив, что у Вильгельма будет брат, — продолжала Сарра. — Он спрашивает, когда вы можете переехать?

— Куда?

— К себе домой. Мой муж ходил в магистрат и все узнал насчет усыновления, — сказала она.

Я остолбенел.

— Яволь, — поддержал жену Герман и снова застрекотал на своем пронзительном языке.

— За доброту надо расплачиваться добротой, говорит Герман, — в больших черных глазах Сарры пчелами роились искры, и она очень напоминала Юдифь.

— Яволь, — поддакивал часовщик.

Меня вдруг обжег стыд. Не надо мне их доброты. Не надо. Пусть расплачиваются со мной литами. Мне не хочется возвращаться в свой дом, чтобы стать братом Вильгельма. Я вернулся бы туда, если бы объявился мой дед или отец. Но чудес на свете не бывает. А если и бывают чудеса, то они случаются не со мной.

— Здесь мой дом, — сказал я твердо. — Спасибо вам за заботу.

Часовщик Герман пристально посмотрел на меня и против обыкновения заговорил медленно, как бы взвешивая каждое слово или рассматривая его в лупу.

— Зо, — наконец бросил беженец.

— Что он сказал? — обратился я к притихшей Сарре.

— Он сказал: так.

— А до этого?

— Вам, говорит Герман, надо уходить отсюда. И по возможности скорей.

— Яволь, — подтвердил часовщик.

— Молодые ничего не должны хоронить. Так считает Герман, — добавила Сарра.

— А что же они должны делать?

— Подумайте, Даниил. Мы вас примем как родного. Мой муж вас обучит своему ремеслу, а когда все утихнет, мы все вернемся в Германию. Вы себе не представляете, как она прекрасна!

Было время, когда я подозревал только бабушку и только от нее ждал подвоха. Но со смертью старухи мои подозрения брызнули во все стороны, как сок из раздавленной вишни.

Все очень просто, мелькнуло у меня в голове, им, как и служке Хаиму, нужен работник. Почему они не усадили за стол Вильгельма и из него не сделали урмахера? Его, небось, отправили в гимназию, а меня великодушно решили усыновить, чтобы вкалывал с утра до вечера.

Беженцы не уходили. Они ждали моего согласия, удивленно поглядывали друг на друга, но я молчал. Сарра и Герман засуетились и униженно вышли.

А меня охватило отчаяние. Я плюхнулся на кровать, натянул на голову одеяло, чтобы не слышать самого себя, но слова бурлили во мне, как весенний паводок, заливали уши, и я был бессилен перед их напором.

Может быть, Герман и Сарра и в самом деле пришли сюда, чтобы усыновить меня? Разве на свете перевелись добрые люди? Если бы им был нужен работник, они могли бы нанять кого угодно. Может, я зря раздумывал, может, надо было согласиться. Главное — уйти с кладбища. Пусть реб Натан Пьянко вместе со всей общиной подыщет кого-нибудь другого. Нет, больше тянуть нельзя. Я сегодня же пойду к господину Пьянко и все выложу. А чтобы не мозолить глаза, уеду из местечка в город, даже Юдифь меня не удержит.

— Никуда ты не уедешь, — услышал я вдруг голос, да так отчетливо, будто бабушка взяла и воскресла из мертвых. — Не посмеешь меня бросить. Я не желаю, чтобы другой стучал у меня над ухом своими подкованными башмаками. Ты же ходишь тихо и ласково, Даниил.

— Это плохой знак, — поддержал бабушку мой первый учитель господин Арон Дамский. — Когда бросают кладбища, начинается мор. Или войны.

Я слышал голоса мертвых — знакомых и незнакомых, они говорили наперебой, как говорили при жизни на базаре или перед началом молебна, уговаривали меня, стыдили, обязывали, запугивали, но я был непреклонен.

— Уйду, уйду, — крикнул я, и ветер за окном подхватил мой крик и понес по кладбищу.

— Не уйдешь, не уйдешь, не уйдешь.

По дороге в местечко я увидел русских. Их было четверо. Они стояли полукругом возле своего железного дома, выползшего из пущи, и умывались на опушке снегом. Один из них все время растирал свою смуглую грудь, смеялся и повизгивал от удовольствия.

Когда я приблизился к ним, они закончили умываться и забрались в танк. Только тот, со смуглой грудью, высунулся из люка и помахал мне рукой. Я ответил ему, но танк тронулся и, вгрызаясь гусеницами в снег, развернулся и исчез в пуще. Еще долго было слышно, как он грохочет. Эхо металось над пущей, сшибало снежные шапки с верхушек деревьев и насмерть пугало оголодавших кабанов.

Господина Натана Пьянко на фабрике не было, и я отправился к нему домой.

— По какому делу? — открыла дверь служанка.

— Насчет кладбища.

— Реб Натан не может тебя принять, — сообщила она.

— Почему?

— Его нет.

— А где он? — не сдавался я.

— Уехал.

— Куда?

— Он мне не докладывает, — служанка поморщилась и скрылась за массивной дверью.

То, чего не знала прислуга господина Натана Пьянко, объяснил мне Хаим, когда я вошел в синагогу.

— Реб Натана нет и не будет.

— Как же так? — спросил я у служки.

— Сам не понимаю, что творится. Одни бегут от Гитлера, другие бегут от русских.

— Реб Натан бежал от русских? — вытаращил я глаза, но служка Хаим неожиданно замолк. Он взял потрепанную книгу и ни с того ни с сего стал молиться: то ли за реб Натана, то ли за русских, то ли за себя.

— Реб Хаим, — прервал я его молитву. — Я тоже решил… бежать…

— Все бегут, — Хаим украл у молитвы минуту. — Почему мне никогда ни от кого не хотелось бежать?

Служка не был настроен точить лясы. Он нервно листал пожелтевшие страницы священной книги, полной одному ему понятной мудрости, водил крючковатым носом, словно принюхивался к ней, как принюхивался дед к привезенной из Латвии знаменитой папиросе. Исчезновение председателя общины господина Натана Пьянко, по всей видимости, ошарашило Хаима, побуждало к размышлениям, которыми он ни с кем не хотел делиться. В его гортани, как вода в закипающем чайнике, что-то булькало, должно быть, обида или даже возмущение.

В синагоге было холодно. Господь бог одной милостью не мог согреть свой дом. Его два раза в день надо было топить, и, когда служка насытился чтением, я услышал:

— На-на-коли мне, Да-даниил, дров.